Стрельба шла с обеих сторон. Неожиданно появились три «Тигра». Два вылезли на пригорок и бьют. А третий подошёл совсем близко к нашим окопам и остановился. Затаив дыхание, Костя лежал в окопе.
Когда «Тигр» подошёл ещё поближе и опять остановился, Костя решил действовать. Вылез из окопчика и ползком к танку. Бросил связку гранат под гусеницы и рванулся обратно в окоп. И не успел нырнуть в яму. Услышал взрыв — и больше ничего не помнит.
Три дня Костя, контуженный, пролежал в медсанбате, а на четвёртый пришёл к своим. Ребята говорят:
— Ты, Костя, «Тигра» подбил, а мы вражеских танкистов, что из него вылезли, поймали.
— Спасибо, — отвечает Костя, — спасибо, ребята. — А сам думает: «смеются»…
А они ему:
— Нет, это тебе, Костя, спасибо. Ты настоящий гвардеец-истребитель.
С тех пор Костю всерьёз стали называть истребителем «Тигров», а командир части, вручая ему орден Красной Звезды, назвал его не Костей и не просто Верховых, а Константином Николаевичем Верховых.
Историю эту рассказал мне пожилой снайпер. До войны он был лесником, охотником, хорошо изучил повадки птиц и зверей.
— Дело зимой было, — начал он, — в это время мы оборону держали. Место лесистое, тихое, кругом снег, сосны, изредка берёзки голые да осины. В лесу хорошо, и казалось мне, будто я не в Брянских лесах, а у себя на Урале.
Рассказчик закурил и продолжал:
— Только одна неприятность — враг близко. Стоишь в лесу, в секрете, и смотришь в оба. Фашистские молодчики ходили в разведку или рано утром, или под вечер, а ночами не решались. Зато мы делали вылазки больше ночами. Ходим по лесу свободно, умеючи, да и птица в ночное время спит — не мешает.
Вот, значит, стою я раз в секрете. Вернее сказать, не стою, а полусидя укрываюсь в траншее. А траншея прикрыта хворостом и снегом занесена, точно медвежья берлога. Только «окна» оставлены. Через них всё кругом видно.
Стою, а сам думаю, скоро ли смена будет. Дело перед утром было. Уж сквозь сосны зорька зарделась, морозец крепчать начал, ветерок повеял. Ну, думаю, в такую пору, чего доброго, враг полезет. Раз ветерок, значит шумно в лесу станет, легче пробираться. И только подумал так, слышу, где-то застрекотала сорока. А, матушка, проголодалась, стрекочешь, думаю я, и сразу веселее стало. Как-никак живое существо голос подаёт. И так мне захотелось закурить, размяться… да нельзя.
А сорока-плутовка всё ближе и ближе голос подаёт. Да так настойчиво тарахтит. Я только тут понял, что кто-то её беспокоит. Дело в том, что по крику сороки обычно птицы и звери узнают об опасности. Всматриваюсь в ту сторону, где она тарахтит.
Так прошло несколько минут. Наконец вижу, сорока пролетела и скрылась где-то на дереве, а сама выводит: «Тра-та-та-та-та!» Ну, думаю, будешь ты, зверюга, сегодня в большом горе: сорока и позавтракать тебе не даст. И вдруг, совсем недалеко от меня в стороне мелькнула лисица. Ах, это ты, голубушка, думаю, ну, так тебе и надо. Опять, поди, охотилась за глухарём или зайчишкой. А самого так и подмывает прицелиться и выстрелить. Преотличный бы воротник вышел. Да только не имею права — служба. А сорока перепрыгивает с дерева на дерево, смотрит вниз и все продолжает «тра-та-та-та-та, тра-та-та-та-та». Лисица посмотрит на неё, остановится, залезет в мягкий снег, один хвост торчит и лежит. Тоже хитрющая. Думает отделаться от сороки.
Вдруг где-то треснула ветка, послышался неясный шорох. Тут моя лисица как прыгнет!.. Только её и видели. Но сорока осталась и перелетает с дерева на дерево, стрекочет, волнуется. Ну, думаю, тут что-то совсем не то, кто-то ещё есть. Мне даже весело стало, дремота прошла. И только хотел я вылезть из своей «норы», проверить, кто беспокоит сороку, как послышался отдалённый хруст снега.
Притаился я, слежу из щели, а хруст всё ближе и яснее. Вижу, у молодой поросли сосняка стоят три гитлеровца с огромной собакой. Вот оно что! — думаю. Сорока не зря тарахтела. Один солдат поднял бинокль в мою сторону. Пора, Иван Петрович, — говорю я себе. Осторожно поднимаю винтовку и целюсь. А у самого руки почему-то трясутся. То ли от того, что враг так близко, то ли действительно немного замёрз. Только бы не промазать, не оскандалиться. Прицелился — и трр-ррах! Фашист, что с биноклем был, сунулся вперёд, другие хотели подхватить его, но я снова выстрелил и ещё одного свалил. Третий кинулся наутёк вместе с собакой… Тут я ещё два раза выстрелил вдогонку.
— Вот какие штуки бывают, — закончил Иван Петрович и показал на ложе винтовки, где среди многих зарубок стояли три свежие.
1
— В разведвзвод пришёл я из тыла, из запасного батальона, — начал свой рассказ бывалый солдат Тюлькин. — Командир спрашивает: «Воевали?» Никак нет, говорю, не приходилось. «И фашистов не видели?» Видел, товарищ лейтенант, на картинках да в газете.
Тут при командире солдаты сидели… все ха-ха-ха! И один другому шепчет: «Вот Тюля, а разведчиком хочет быть». Только командир, спасибо ему, поддержал меня.
— Что тут смешного? Ну, не воевал, человек, ну, не видал ещё врага. Да ведь и вы тоже не сразу гитлеровцев увидали. А что касается фамилии, то тут тоже смешного мало. Вот Трибабунько тоже фамилия не ахти-какая, а разведчик хоть куда.
Погодите, думаю, я тоже покажу себя.
Но показать себя негде было. Была, как; писали в газетах, оперативная пауза. Мы тогда на реке Сбруч стояли. По одну сторону мы, по другую — немцы. Стоим друг против друга и побухиваем из пушек да из пулемётов строчим. Время идёт медленно. Наш взвод расквартировался в доме одной вдовы. У неё фашисты убили мужа, он партизан был. И был у этой вдовы сынок, Серёгой звали. Вот я и познакомился с ним. Он такой дошлый, смелый мальчуган. Сидим как-то вечером, а он спрашивает:
— Можно мне к вам разведчиком поступить?
— Нет, говорю, мал ты ещё.
А он начинает расспрашивать меня:
— Хорошо у вас на Урале?
— Хорошо, даже преотлично! — отвечаю.
— Птиц у вас там много?
— Много.
— А какие?
— Всякие: утки, гуси, глухари, косачи, лебеди и прочая дичь.
— А голуби есть?
— Есть.
— А скворцы?
— И скворцы есть.
Тут я Серёге рассказал не только про птиц, но и про волков, лис, медведей, коз, сохатых. Про наши огромные, всегда зелёные леса, про уральские реки, горы, города. Вечерами, когда был свободен от службы, я рассказывал Серёге про Урал. И за это он полюбил меня. Подружились мы. Только ребята наши шутили: дескать, нашёл себе дружка-приятеля.
Наступила весна. Закапали с крыш светлые капельки, заговорили ручьи, запели птицы, а там, где снег сошёл, зазеленела травка, перелётные птицы потянули в наши края.
Как-то раз я смотрю: тащит мой Серёга из кладовой скворешню. Принёс он этот домик в хату и говорит:
— Дяденька Фрол (это меня так зовут), помогите, пожалуйста, скворешню выставить.
Поставили мы птичий домик, а через несколько минут бежит ко мне Серёга и кричит:
— Дядя Фрол! Дядя Фрол! Дедушка тоже выставил. Посмотрите-ка!
И правда. Через реку на вражеской стороне в деревушке, что на пригорке, возле белого домика увидел я скворешню на шесте.
— Там мой дед живёт, — пояснил Серёга. — Он, наверное, заметил мою скворешню и свою поставил.
— Что, — говорю, — небось, к деду хочется?
— Ух, как хочется! — с тоской отвечает Серёга.
— Ну, погоди малость. Вот пойдём в наступление, вышибем фашистов из той деревушки, и увидишь ты своего деда, разузнаешь, как он живёт.
— Да это, пожалуй, мы и раньше узнаем, — говорит Серёга.
— Как это так? — спрашиваю.
— Очень просто, — отвечает Серёга. — Вот только бы скорее прилетел мой «учёный» скворец, и всё будет в порядке.
Тут, признаться, я сначала ничего не понял. Стал расспрашивать Серёгу подробнее. А он и говорит:
— А это ещё два года назад было. Я тогда у деда жил, мне было восемь лет. Как-то раз прилетел откуда-то скворчик, и бац на нашу крышу. Дед говорит мне: «Скворушка-то, видать, подбит или больной. Лезь, Сергунчик, на крышу, он там упал». Я скорее на крышу. И правда. Скворец лежит на боку, клюв раскрыл, глаза белой пеленой заволокло, и тяжело дышит. Я взял его и к деду. Осмотрели мы скворца. Оказалось, что кто-то переломил скворушке лапку и крыло повредил. С неделю я скворушку держал в хате. Лечил, поил, кормил. Потом он летать начал. Я тогда выпустил его на волю, и начал он жить в нашей скворешне. Только, когда открыли окна в хате, скворец нет-нет и прилетит в комнату. Я тогда стал собирать ему червей, наливать воду в блюдечко. А он поест, попрыгает и снова улетит. Прямо ручной стал, привык. Открою створку, начну его манить: «Скворушка, скворушка!», а он и прилетит. А дедушка посоветовал мне такую штуку сделать. Ты, говорит, Сергунчик, унеси его со скворешней домой, к себе. Я унёс. И что вы думаете? Ведь то же самое стал делать скворец и у меня дома, что делал у деда. Открою окно, поманю его, и он тут как тут… А дедушка сделал другую такую скворешню, ну, прямо не отличишь от первой. И стал наш скворушка летать то к деду, то ко мне. Я корм запасаю: червей, крошек, зёрнышек, семечек. И хитрый же: то прилетит и поклюет всё у меня, то опять к деду — и там всё приготовленное поклюёт. Потом начал я посылать со скворушкой почту. Привяжу к лапке бумажку и отпущу. А в этой бумаге напишу деду: «Жди вечером, дедусь, меня в гости». Или ещё что-нибудь. Через год скворка снова прилетел. Правда, был сначала диковат, а потом опять привык и так же стал летать от деда к нам, от нас к деду…
