— Эти самолеты не падают… — говорю я. — Они новые.
Он и был новый. Только упал. Может, летчик был еще не опытный. Может, мотор заклинило. Или еще какая-нибудь случайность. Наверное, это было страшно, Я и не знал — я ведь отключился тогда. Даже не сумел никому помочь. Никому, ни родителям, ни брату. Младший брат разбился и сгорел вместе со всеми.
Он умер, и как бы ни было жаль смешного растрепанного Дэмиэна Айгера, есть Дэмиэн Торн. Вот он сидит, обняв острые колени тонкими руками, сидит прямо передо мной и ждет. Хочу ли я быть его братом?
Да, и еще как. Хочется все-таки жить для кого-то, делиться с кем-то своей глупой серой жизнью. Может, от этого она перестанет быть такой глупой и ненужной.
— И я тоже хочу, — кивнул я. Дэм посмотрел на меня своими зелеными глазами и легонько улыбнулся. А я заметил, что глаза у него немножко разные. Один посветлее, а другой чуть-чуть потемней. — Но учти, Дэмиэн, — пригрозил я притворно-шутливым тоном, чтобы не зареветь вслед за ним, — теперь на правах брата я буду драть тебя за уши и ставить на путь истинный. И не вздумай завтра прогулять школу… то есть гимназию.
Дэмиэн улыбнулся теперь уже широко и беззаботно.
— Ладно… Давай тогда алгебру дальше делать…
Мы сидели и делали. Страницу за страницей, параграф за параграфом. Я вспоминал алгебру с удовольствием, приятно было сознавать, что я помню всю программу седьмого класса. А Дэмиэн все шипел и бился головой о стол. Он изо всех сил старался понять, но удавалось ему это с огромным трудом. В час ночи я закрыл учебник.
— Все. На сегодня занятия окончены. Давай ложиться, Дэм.
— Итан, ну давай еще немного. Там сейчас как раз корни будут. Совсем чуть-чуть, без задачек, ты просто объясни, ладно?
— Ну ладно, — согласился я. — Как ты встанешь завтра утром?
— Да легко. Я всегда ложусь поздно. Вот смотри, я не понимаю, где они складываются, а где умножаются. А начало я понимаю, не объясняй.
Мне было все равно. Я спать не хотел нисколечко. Я вообще могу спать очень мало, часа четыре или пять в сутки. Но Дэмиэн сонно зевал, подперев голову подушкой. Я понял, что мы теряем время впустую, и положил учебник на стол. Потом быстро подвинул стулья в ряд, положил на них старую широкую доску — бывшую дверцу от шкафа, развернул матрац и постелил на доске.
— Пододеяльников тут нет, так что будешь спать так, — сказал я. — Сам выбрал.
Дэмиэн ничего не ответил. Он уже спал, облокотившись плечом о стол. Я покачал головой, взял подушку и устроил на матраце. Потом осторожно приподнял Дэмиэна, удивившись, какой он легкий, положил его на самодельную кровать и накрыл пледом.
— Спокойной ночи, — сказал я. Дэм молчал. Он уже наверняка видел сон. Я вышел из сторожки. Было прохладно, а ветер, пробирающийся под легкую куртку, пах речкой и свежестью. Я подышал свежим воздухом и, отойдя от сторожки к берегу, достал из кармана джинсов пачку сигарет. Курить хотелось просто безумно. Я не курил уже несколько часов, не хотел при Дэмиэне. Это оказалось настоящей пыткой. Теперь Дэм спал, и я наконец зажег сигарету. Я сел на большой гладкий камень. Раньше этот камень был в воде, но постепенно речка обмелела, и камень, гладкий и обточенный волнами, остался на берегу. Я использовал его по ночам вместо стула: часто забирался на него и думал о закончившемся дне.
Этот день начался плохо. Я вспомнил, как швырял в реку камни, и мне почему-то стало стыдно. Перед собой и перед братом… братьями. Разве нужен им был такой Кристиан — слабый и истеричный, готовый сдаться?
Теперь я не имею права быть слабым. Я не один. У меня снова есть Дэмиэн. Это было одновременно здорово и дико. Дико, потому что я так и не понимал до конца, считается ли это предательством по отношению к тому Дэмиэну.
"Нет, не считается… Нет того Дэмиэна больше. Есть Дэмиэн Торн, и он один. И я один. Почему нам не быть тогда вдвоем?" — рассудил я, и это рассуждение показалось мне правильным, но что-то внутри неприятно царапалось, будто младший брат напоминал о себе неясной тревогой: "Ты что, забыл про меня, Кристиан?"
Я не забыл. Просто у человека может быть и два брата.
"Если бы Дэмиэн был жив, ему бы сейчас было двадцать. А этому Дэму — всего двенадцать. Он мальчишка, совсем еще мальчишка, это же совсем другое", — думал я. Но тут же приходила и другая мысль. Тогда Дэмиэн Айгер тоже был мальчишка двенадцати лет. Это нечестно по отношению к тому времени, к тому дню.
— Нет никакого того дня! Есть здесь и сейчас! И есть Дэм, брошенный Дэмиэн, не нужный Райану, никому не нужный, — шепотом крикнул я, и мне вдруг стало так просто и хорошо, будто и не было никаких тревог и сомнений. Потому что в сторожке спал мой младший брат. Живой. Здесь и сейчас.
Я затянулся последний раз, потушил окурок и подумал, куда его деть. Выбрасывать в траву не хотелось, а заходить в сторожку я боялся, чтобы не тревожить Дэмиэна. Я подумал немного и положил окурок в карман.
— Все куришь? — услышал я и вздрогнул. Сзади стоял Шон.
— Господи… Сердце выскочит, Шон…
— Напугал, да? Я не хотел. Кончай курить, задохнешься когда-нибудь…
— Не успею. Ты чего не спишь-то? Время — второй час!
— Да так… А ты уже чинил катер? В чем там дело?
— Нет, не чинил еще. Я Дэмиэну… алгебру объяснял.
— Он что, здесь? — удивился Шон и обернулся на сторожку.
— Да, спит. Устал. Я починю, Шон, ты не думай. Я еще долго спать не буду.
— Да я не за этим пришел вовсе… Слушай, а где же он спит? Там ведь ни кровати, ничего!
— Стулья поставил ему рядком, нормально получилось. Только я вот думаю, как он завтра в гимназию пойдет. Надо будет разбудить его пораньше, чтобы он учебники собрал. — Я говорил с Шоном так, будто ничего не случилось. И Шон тоже старался, хотя я видел, что он смущен. — Кошмар, а уроки-то он не делал совсем. Ладно, пускай спит… Переживут там без него один денечек. Все равно каникулы послезавтра. Ой, уже даже завтра.
Шон посмотрел на здоровенные механические часы — настоящий антиквариат, подарок Тая. Он провел ладонью по выбритой щеке, задумчиво глядя на огромный валун.
— Итан… Я даже не знаю, как начать. Я тебя обидел сегодня, да?
— Совсем нет, — честно и серьезно сказал я.
— Все равно. Я потом все думал… Зря я так сказал. Вообще все. И про того мальчика, и про то, что не хочу тебя видеть. Ты же понял, что это не так. Просто понимаешь… Я даже не знаю, как сказать. Ну… не то чтобы я не хочу тебя видеть. Нет. Я тебя очень люблю, какой бы сволочью ты ни был. Ты знаешь…
— Да я понимаю, Шон, — встал я, посмотрел на друга и улыбнулся. — Я правда тебя понимаю. Ты теперь с Мартиной, и вообще. Закончилось уже то время, я понимаю. Только ты зря все-таки так на Дэмиэна. Он, между прочим, все слышал.
— Прости. Я сгоряча. Я же знаю, что ты никогда бы ничего подобного не сделал.
— Никогда, — тихо усмехнулся я. — Не знаю. Не знаю, что бы я сделал лет пять назад.
Шон ничего мне не сказал. Я понял, что разговор наш зайдет в тупик, не начавшись, если я буду говорить о таком. И я сказал:
— Помнишь еще тот стишок?
— Какой стишок?
— Ну, тот. Где каждый выбирает для себя…
— А, этот… Ух ничего себе ты помнишь.
— Я все помню, Шон, — улыбнулся я. — И оранжевое лето тоже помню. Помнишь, как Тай говорил, что будет еще оранжевое лето? Мы с тобой тогда только встретились. В столовой, по-моему, да? А потом он к тебе заходил ночью. А мы с тобой не спали тогда, помнишь?
Шон кивнул.
— Конечно… Жалко его. Так и не было у него больше оранжевого лета. Ну почему все самые лучшие умирают так рано? — грустно сказал Шон. Я посмотрел в землю. Это было абсолютно точно и совершенно не справедливо.
— Откуда ты знаешь? Может, потом — тоже лето, — попытался я поспорить. — Вечное лето. И все, кого ты любишь — рядом.
— Может. Только плохо, что те, кого ты любишь, остаются и здесь тоже.
Тай был директором интерната, в котором мы с Шоном жили когда-то, горой держась друг за друга. В то время мы были так нужны друг другу, как никто и никогда, наверное, не был кому-то нужен. Мы лежали рядом на продавленных кроватях и сжимали зубами подушки, чтобы не заплакать. Мы тогда еще думали, что нет ничего хуже казенных стен страшного дома с таким же страшным названием — интернат.
Сейчас я твердо мог сказать, что есть вещи намного хуже, а в интернате я скоро почувствовал себя как дома, и вообще там оказалось вовсе не так уж плохо. Возможно, одной из причин этого был Тай — веселый заводной мужчина средних лет и совершенно мальчишеских наклонностей. Он красил с ребятами стены и заборы, устраивал праздники и представления, ходил с нами на яхте несколько дней, учил нас делать табуретки и полки на уроках труда, возился с малышами, и чего только не делал для того, чтобы его воспитанникам не было скучно. Не было человека, который бы не любил Тая в интернате.
