Миша и Нина вошли в зал. Для них оставили место на длинной скамейке у окна рядом с Кандалиным.
Начался концерт. Первым выступал хор.
— Владимир Григорьевич, — повернулась Нина к Кандалину, — вам нравится, как поют наши девочки?
— Очень хорошо поют, — ответил сержант.
Ему нравились все номера: и как пел хор, и как Ваня Крутиков прочитал стихи, и украинская пляска, и веселая сценка, которую разыграли семиклассники.
Когда концерт кончился, лавки сдвинули к стенам, а на сцену вышел Герой Советского Союза с баяном. Он сел на стул и растянул меха.
По залу полилась мелодия вальса «На сопках Маньчжурии».
— Потанцуем, Нина? — встал перед девочкой Атаманыч.
Они закружились под плавную мелодию вальса.
«На сопках Маньчжурии» сменили «Дунайские волны», потом баянист заиграл песню «В лесу прифронтовом»…
Когда Нина, Миша и сержант Кандалин вышли из школы, вокруг стояла глубокая тьма. Только в школе да в нескольких домах светились окна, и все небо было усеяно яркими лучистыми звездами.
Дул холодный северный ветер.
— Назавтра надо ждать заморозков, — сказал Кандалин. — Ну ладно, ребята, вы идите домой, а я посмотрю, как там наши лошади.
Кандалин ушел.
Нина и Миша, вместо того чтобы идти домой, тихо побрели вдоль берега реки.
Разговор не клеился.
Тихо журчала вода в черной Онорке. Иногда слышался хруст отколовшейся от берега и брошенной течением на камни льдинки.
Миша подошел к самому берегу и, наклонившись к воде, отломил кусочек льда. Холодный лед обжег руку. Мальчик размахнулся и бросил его в воду.
— Миша, я давно жду, когда ты начнешь рассказывать о себе, о своей жизни, — тихо проговорила Нина, — а ты все что-то молчишь…
— Что же тебе рассказать?
— Все-все!
— Есть все рассказывать!
Теперь он не боялся выдать «военную тайну», да и говорить было легче, чем писать.
Нина с интересом слушала Мишу и даже чувствовала гордость, что у нее такой друг.
— А нашу учительницу по литературе Ларису Васильевну перевели работать в облоно, — сказала Нина.
— То-то я не видел ее сегодня среди учителей…
— А у тебя есть учебник по литературе за восьмой класс?
— Нет, — ответил Миша и тихо добавил: — У меня и других многих учебников нет…
— Как же ты занимаешься?
— Мне лейтенант Остапов кое-что объясняет по математике, по физике…
— А как же другие предметы?
— Времени не хватает, ведь армия — не школа…
— Ты скучаешь по школе?
— Немного скучаю. Особенно по ребятам и по тебе, Нинуш…
Нина вспыхнула и смутилась. Миша впервые назвал ее так ласково — Нинуш… Она помолчала немного и сказала:
— Знаешь, Миша, давай будем писать друг другу письма. Я тебе буду писать о школе, о своей жизни, а ты мне — о себе. Ладно?
— Хорошо бы! — вздохнул мальчик. — Ты же знаешь, мне больше не от кого ждать писем…
— Я тебе буду писать… Очень часто буду писать…
— Спасибо, Нинуш…
— Ой, а сколько же сейчас времени? — вдруг воскликнула Нина и, взяв Мишу за руку, взглянула на его часы. — Уже скоро одиннадцать! Как спешат твои часы!
Атаманыч обиделся:
— Скажешь тоже — спешат! Да ты знаешь, мои часики с анкерным ходом, на двенадцати камнях. Самые точные часы. В армии, да еще в именной подарок, утиль не дают.
— Вот как? — засмеялась Нина. — А я этого не знала.
Они замолчали. И так, молча, подошли к Нининому дому.
— Вот и пришли, — сказал Атаманыч. — У тебя, вижу, от холода язык окоченел, все молчишь.
— Нет, я не замерзла.
Атаманыч осторожно коснулся рукой ее щеки:
— Э-э, да у тебя щеки как лед. Тебя надо прямо на горячую печку посадить. Давай-ка скорей в дом!
Глава тринадцатая. Ловушка
В одно серое октябрьское утро по улицам Александровска, направляясь к порту, торопливо шел ничем не выделяющийся среди других прохожих человек, в обычном черном костюме, в черной кепочке. На правой руке у него был перекинут плащ военного образца с блестящими пуговицами, а левой он энергично размахивал, что еще больше подчеркивало, как он торопится.
Это был Нацуме.
Он мог бы не спешить, кроме того, ему хотелось просто пройтись по улицам города, вспомнить далекие годы: ведь с тех пор как он в последний раз был тут, минуло целых девятнадцать лет.
Вот этот серый дом на углу остался таким же, каким был, а вон тот, белый пятиэтажный, — новый: он построен в последние годы. На месте пустыря теперь разбит парк. Вообще в городе оказалось немало нового и неожиданного для человека, который не был в нем почти два десятилетия.
Некоторые места трудно было узнать, и иногда Нацуме затруднялся определить на какой улице он находится. Конечно, можно было расспросить обо всем у кого-нибудь из старожилов, но как раз с ними он и не хотел бы встречаться.
Нацуме решил проявлять поменьше интереса к новым зданиям и улицам и поменьше привлекать к себе внимание местных жителей.
Все такой же деловой походкой он прошел через весь город и вышел к морю.
Внизу шумел порт. За спиной поднимались вверх горы. Слева, у входа в порт, как часовые, стояли три утеса, называемые Три Брата. Справа на песчаном берегу виднелся лежащий здесь еще со времен русско-японской войны ржавый остов русского военного корабля «Михаил Архангел».
Нацуме долго всматривался в бегущие с горы к морю тесные улочки.
Где-то здесь, в одном из прилепившихся на склоне домишек, находилась та самая парикмахерская, в которую ему надлежало явиться.
Нацуме нашел нужный переулок, нашел старый одноэтажный домик, на котором висела жестяная вывеска: «Парикмахерская» — толкнул жиденькую фанерную дверь и вошел в тесный зал ожидания.
Все стулья вдоль стены были заняты.
— Кто крайний? — спросил Нацуме.
— Я, — буркнул седой небритый здоровяк, по виду грузчик из порта.
— Я буду за вами, — сказал Нацуме и встал у двери, прислонившись к косяку.
С одного стула поднялся молодой матрос.
— Садитесь, гражданин, — кивнул он Нацуме, — а я постою.
— Что вы! Что вы! — замахал руками Нацуме. — С какой стати! Сидите, ради бога!
— Садитесь, садитесь! — настаивал матрос. — Я как-никак помоложе вас.
Против этого возразить было трудно. Пробормотав несколько раз «спасибо», Нацуме сел на стул и достал из кармана газету.
Кто-то в очереди вздохнул.
— Что, ждать надоело? — спросил грузчик.
— Надоело.
— Может, в другую парикмахерскую пойдем?
— Нет смысла. Во-первых, сегодня везде народу полно: суббота, сами знаете. А во-вторых, привык я к дяде Косте, рука у него легкая.
— Да, ничего не скажешь — мастер.
— Мастер-то мастер, это правда, но не худо было бы второго завести.
— Дяде Косте это ни к чему. Второй мастер для него, как говорится, все равно, что второй медведь в одной берлоге.
Очередь понемногу рассасывалась.
Последним в очереди перед Нацуме был тот самый матрос, который уступил ему место. Видимо желая быть уж до конца вежливым, он предложил Нацуме поменяться с ним очередью. Но тот категорически отказался.
— Нет, нет! — воскликнул Нацуме. — Я никуда не тороплюсь и ни в коем случае не могу позволить себе отнимать лишнее время у такого благовоспитанного молодого товарища… Большое вам спасибо, но я даже и слышать об этом не хочу!
— Следующий! — послышался голос парикмахера, и матрос пошел к креслу.
Дядя Костя довольно долго возился с ним. Наконец подошла очередь Нацуме.
Нацуме сел в кресло.
— Постричь? — спросил парикмахер, глядя на отражение клиента в зеркале.
— Да.
— Как вас постричь?
— Я хотел бы под бобрик.
Парикмахер насторожился и пристально посмотрел на Нацуме.
— А не больше ли вам пойдет бокс?
— Бокс нынче не в моде.
Нацуме не обернулся к парикмахеру, но в зеркало он видел, как с лица дяди Кости пропала дежурная улыбка и в глазах появилось выражение озабоченности и тревоги.
— Одну минуточку, — проговорил парикмахер и достал из-за зеркала фанерную дощечку, на которой было написано: «Закрыто».
Он вышел с дощечкой на улицу, повесил ее на входную дверь и, возвратясь в парикмахерскую, запер за собой дверь на ключ.
— Я вас ждал на прошлой неделе, — сказал дядя Костя, становясь сзади Нацуме. — Почему вы задержались? И почему, собственно, пришли вы, а не Хиросита?
— Хиросита провалился при переходе границы. И вообще, к чему все эти вопросы? Пароль правильный, значит, все в порядке.
— Чем могу служить? — наклонил голову парикмахер, видимо подавляя в себе желание что-то возразить Нацуме.
— Организуйте встречу с Миасуда. И чем скорее, тем лучше.
— Это можно. Только условимся: в моей парикмахерской вы больше не появляетесь. Встречаемся сегодня в восемь вечера у гостиницы.
