— Конечно.
— А ты, Витя, согласен со мной?
Витька промолчал. Он такой. Но про себя, наверно, он все же согласился с Флибустьером.
Глава 11. Абориген Ленька Петухов. Подножный корм. Ветка еще раз доказывает, что она очень нужный человек
Как-то рано утром, когда мы проснулись и вылезли из своих палаток, в наш лагерь пришел парнишка лет четырнадцати. Вид у него был строгий — на самые глаза надвинута суконная пилотка со звездочкой, а за спиной поблескивал длинный ствол берданки[12].
— Что за люди? — спросил он начальническим баском.
— Человеки, — вызывающе ответила ему Ветка.
— Не тебя спрашиваю, — еще больше нахмурился парнишка и посмотрел в сторону Петра Васильевича.
— А вы, простите, кем будете? — вежливо осведомился тот.
— Помощник лесника, Леонид Терентьевич Петухов.
— Очень приятно, Леонид Терентьевич. А мы члены экспедиции. Вот это — Витя, это — Гена, там вон у ручья Вова, а это — Ветка. Ну, и я, Петр Васильевич, по прозвищу Флибустьер.
Помощник лесника потоптался в нерешительности и хмыкнул:
— Экспедиция, значит… А костер гасите уходя?
— Обязательно. У нас есть дежурный по костру. Ответственное лицо.
— Ну, если ответственное…
Парнишка постепенно терял свой сердитый вид. Мы изучающе рассматривали его. Смешной парнишка — по всему лицу веснушки, бледно-рыжие. И волосы тоже рыжие как огонь. Казалось, его пилотка вот-вот вспыхнет, окруженная завитками жаркого пламени.
— А дичь не бьете? — в последний раз насторожился парнишка. — Сезон еще не начался, еще запрет.
— Никак нет, Леонид Терентьевич, — заверил его Петр Васильевич. — Мы даже ружья с собой не взяли. Садитесь-ка с нами завтракать. Садитесь, садитесь! Это не по-охотничьи — отказываться. Расскажите нам о ваших оврагах, о пещерах.
— Сведения, сообщенные аборигенами[13] представляют исключительную ценность, — важно вставил Гаррик.
— Это кто это, абориген? — насторожился парнишка.
— Не обращайте внимания, Леонид Терентьевич, — медовым голоском сказала Ветка. — Гаррик у нас очень ученый профессор и поэтому иногда говорит сам с собой непонятными для нормальных людей словами.
— Смотри, Ветка, я-то ведь тебе никакой клятвы не давал, — напомнил ей Гаррик.
— Ну, ты не очень! — прикрикнул на него Витька. — Подумаешь, какой обидчивый.
Завтрак прошел весело. Петр Васильевич рассказывал всякие смешные истории, и помощник лесника, забыв про свою берданку, хохотал до упаду. Под конец он уже знал кое-что о нашей рукописи, об Энрике Гомесе, о навахе и даже попросил разрешения прийти послушать, когда Петр Васильевич будет читать дальше. А мы, в свою очередь, узнали, что живет он по ту сторону Заволжских гор, в селе Благодатовке, а каникулы проводит у деда, Фомы Григорьевича, здешнего лесника.
— Дед Фома про пещеры много знает, — говорил Ленька. Мы его уже больше не величали по имени-отчеству. — Сызмальства он все горы облазил. И в пещерах был. Их здесь по всем оврагам, считайте, с десяток наберется. Мужики в них клад Стеньки Разина искали, да только ничего не нашли — здорово запрятан.
Увидев наш бредень, Ленька задал обычный вопрос:
— Ну, как рыбка?
Мы ответили, что никак. У берега сразу глубина и камни, и поэтому бродить нельзя.
— Кто же у этого берега ловит! Надо в большой залив идти. Там старицы есть. В них не запрещено, — сказал он снисходительно.
— Хорошо бы свежей рыбки покушать, жареной! — мечтательно сказала Ветка. — А то у нас все суп да каша, да компот.
На следующий день мы отправились к большому заливу. Наладили наш бредешок и стали ловить рыбу. Ленька пошел на глубину, Вовка взялся с другого конца, а остальные бегали по берегу и подбадривали их криками. Ходить с бреднем, даже с таким маленьким, как наш, совсем нелегкое дело. На дне — коряги, затонувшие ветви, пни, за ноги цепляются водоросли, над водой — тучи комаров.
— Давай, давай! — кричал Ленька. — Нечего руками махать, чай, не сожрут тебя комары-то! Ко дну прижимай клячу, ко дну!
— Какую клячу?
— Вот беспонятный! Да палку, к какой бредень привязан. Вся рыба уйдет с такой ловлей.
— Клячу прижимайте! — вторила ему с берега Ветка.
— Сама лезь сюда да и прижимай.
— И полезу! — она засучила свои брючки и, оттолкнув Вовку, взялась за палку. — Давай! Ходом пошла. На выводок! — закричала Ветка, подражая Леньке.
У самого берега она споткнулась о корягу и шлепнулась в воду. Но клячу из рук все же не выпустила.
Вовка, валяясь по траве, умирал от хохота.
— Ой, братцы, лопну! Глядите — русалка: вся мокрая, в зеленой траве, и волосы во все стороны. Дайте ей еще рыбий хвост, от щуки! Ой, лопну!
— Тихо, ты! — толкнул его Витька. — Здесь рыба уходит, он смеется.
Рыба прыгала, стараясь перескочить через бредень или уйти в обход.
— Баламутьте, воду баламутьте! — командовал Ленька. — Выгребайте быстрей мотню[14].
Наловили мы почти полное ведро. Мелочь выбросили обратно в воду, пусть себе подрастает.
— Ну, будет, — сказал Ленька. — На уху хватит, и на жареху останется.
Ветка распустила свои волосы по плечам и подставила голову солнцу.
— А у тебя и вправду в волосах водоросли, — сказал я.
— Вытащи их, пожалуйста. А то ведь мне сзади не видно.
Волосы у Ветки были мягкие и тонкие. Я осторожно начал вытаскивать из них желто-зеленые кусочки водорослей.
— Ты прическу специально сделала такую, как у Аолы? — спросил я.
Ветка загадочно посмотрела на меня и улыбнулась.
— Может быть, и специально, — ответила она и перетянула волосы тесемкой у самого затылка.
Конечно, это здорово, что Ветка все же попала в экспедицию. Что бы мы, например, делали без нее с наловленной рыбой? Даже Ленькину работу она забраковала.
— Это называется почистил! Половина чешуи осталась… Тоже мне, юноши! — Она взяла нож, рыбу, сковородку, ведро, лавровый лист и перец. Нам была доверена только чистка картошки.
— Так их, так! — посмеивался Петр Васильевич. — Пусть учатся.
Зато какая была уха! А какие жареные караси! Нет, я знал, что делал, когда бросал в шляпу Флибустьера бумажку с решающим «да».
Глава 12. Испанский язык. Крик козодоя. Энрике делает первый выстрел. Кубинцы не боятся белых зверей. Штурм крепости
После ужина Петр Васильевич обычно устраивал час испанского языка. Ребята трудились вовсю, и все-таки Ветка всех обставила. Даже Гаррика.
— Буэнос тардес! — провозглашала она, выходя в освещенный костром круг. — Мучо густо эн коносерлес? Мельямо сеньорита Ветка[15]. — Обведя нас торжествующим взглядом, она ехидно добавляла: — Комо се энкуэнтра усте, лос амигос?[16]
Чувствовали мы себя неважно. Нам было далеко до таких глубоких познаний. Особенно плохо давался испанский язык Витьке. Как он ни бился, а утром все равно не мог вспомнить и половины тех слов, с которыми мы познакомились накануне.
Пожалуй, после Ветки лучше всех испанский язык давался Леньке Петухову. Уже на третьем занятии он пытался что-то отвечать болтливой сеньорите Ветке.
— Дондэ биве усте?[17] — вопрошала она надменным голосом.
— Биво… эн… — выдавливал из себя Ленька.
— Ла, — подсказывала Ветка.
— Ла Благодатовка[18].
— Ишь ты, абориген! — удивлялся Вовка. — Во дает!
После окончания «испанского часа» Петр Васильевич обычно открывал свой конспект. Но открывал он его больше для вида, потому что почти ничего не читал. Только посмотрит, перевернет страницу и, не глядя в нее, станет рассказывать, как будто это он сам Энрике Гомес. Тихо потрескивает потухающий костер, внизу на бечевник с шелестом набегает мелкая речная волна, а Петр Васильевич, глядя на подернутые пеплом угольки, продолжает историю о храбром и гордом кубинце.
«Мы прожили в горах две недели. Я сложил из камней хижину. У нас было несколько мешков маисовой муки и кувшин пальмового масла. В лесу водилось много дичи. Над нами было голубое безоблачное небо, мы быстро забыли обо всех неприятностях, и только Аола тревожилась за отца. Он не захотел идти с нами в горы и остался в поселке.
— Мне нечего теперь бояться белого зверя, — сказал он. — Благодаря тебе, Энрике, я не должен ему ничего, и он не посмеет тронуть меня. Я свободный человек.
Плохо знал старый Монтехо Педро Форменаса.
В одну из ночей яростно залаял мой пес. Где-то внизу на каменистой тропе зацокали лошадиные копыта.
— Кто там? — крикнул я в темноту. — Отвечай, или на твою в олову посыпятся камни! Для этого мне надо только шевельнуть ногой.
— Это я, Энрике! — раздался знакомый голос моего соседа и друга Армандо. — Беда, Энрике!
