Виной тому, верно, были нож, лежащий под подушкой, и история, открывшаяся Лизе, а может, просто то, что столько дней я думал про Афганистан, читал и искал материалы, а рассказ Лизы стал просто последней каплей… Так или иначе, в ту ночь мне опять снилась чужая, жаркая земля, горы до небес, пыль и наши парни, военные. Я был одним из них, такой же уставший, пропылённый, с автоматом в руках. Вернее, это не я сидел на бронетранспортёре, а тот, чьими глазами я видел тот сон. Сам-то я чуть-чуть был отстранён от всего происходящего, ровно настолько, чтобы понимать, что это – не наяву.
Когда вспоминаешь, что тебе снится, очень сложно восстановить последовательность событий и всевозможные логические переходы – а иногда из памяти выскальзывает вовсе всё, кроме нескольких отрывков-осколков. Пытаясь вспомнить тот «афганский» сон, я сталкиваюсь ровно с той же проблемой: набор отдельных, мало связанных между собой эпизодов, какие-то достаточно долгие, а какие-то занимающие всего несколько секунд – вот и всё, что я могу наскрести в своей памяти. Но осколки эти необычайно яркие, даже ярче, чем в то утро, когда я проснулся.
… Мы в засаде, и время тянется изматывающе медленно. Вокруг, как всегда, жара, пыль, камни, впереди – чахлые кусты, подле, в жалкой тени разрушенного глинобитного забора, устроился радист, рядом с ним – афганец-«хадовец», под форменной кепкой голова у него выбрита наголо. Прозвище – или фамилия, кто их, местных, разберёт – у афганца говорящее, с дари переводится как «Голова» или «Череп».
Следующий осколок сна – вокруг уже выстрелы, взрывы, громоздкая машина впереди горит, чадя густым, чёрным дымом, а мне почему-то нужно командовать всем этим дурдомом. И, что самое удивительно, это у меня даже получается, гораздо лучше, чем когда в Москве с ребятами резался в стрелялки «по сети». Впрочем, это сейчас я могу сказать, а тогда я просто метался, что-то командовал, криком – надрывая связки, – а ещё ползал, перекатывался, стрелял… Что я кричал – не помню. Страшно мне тогда не было, ведь я-из-сна не был мной… Хотя вру. Страшно было – за того, от чьего лица я смотрел, и за других, остальных, даже за того бритоголового афганца.
Следующее, что я помню – как приходится тащить этого бритоголового и не только его, сменяясь, попеременно, с таким напряжением, что убери у меня импровизированные носилки – и я, приложив ровно те же усилия, просто взлечу. Нас осталось мало, но если мы вытащим раненых, то всё будет хорошо, это убеждение настолько сильно в тот момент во мне, что похоже на магическое заклятье. Бритоголовый что-то шепчет, наверное, молится своему Аллаху или просто бредит.
Потом почему-то я командую одному из солдат остаться, прикрывать отход. Мне это не нравится, совершенно не нравится, я даже просыпаюсь на секунду диким усилием воли, выдёргиваю себя в реальность, где под пледом очень жарко, а левая рука под подушкой затекла. Но потом сон снова наплывает на меня, неотвратимо, как морской прилив.
… Нас ещё меньше – это констатация факта, а не сравнение. Во сне невозможно сравнивать, а вот знание «Нас ещё меньше» – есть. Холодно, и полная луна заливает вокруг всё своим призрачным светом. Песок, зыбкий и забивающийся повсюду, колкий от сотен песчинок ветер, причудливые, фантасмагорические тени, резкие переходы – перепады – от света к полной тьме, далёкие огни. И надо идти, идти, а словно сам воздух этому сопротивляется, отталкивая тебя назад и жаля лицо песком. Руки разжимаются, и тот бритоголовый, которого я тащу на себе, соскальзывает вниз, а вместе с ним и мой автомат, с противным лязгом и грохотом.
Я оказываюсь у себя в комнате, из окна дует, щёку колет постеленный на раскладушку под сбившуюся простыню шерстяной плед, а на пол скинут тот, второй плед, под которым сплю, и… нож. Мама спрашивает сквозь сон, всё ли в порядке, но лучший ответ на этот вопрос – молчание и ровное сопение. Успокоившись, мама засыпает, а я, отчаянно скрипя раскладушкой, натягиваю плед на себя обратно, засовываю нож под подушку, стараясь не порезаться, и в который раз за ночь прикрываю глаза.
Следующий отрывок сна уже не такой страшный. Бритоголовый жив-здоров, хотя его знаменитая черепушка забинтована. Он горячо благодарит, но русских слов почти не разобрать из-за дикого акцента. Потом суёт в руки нож – разумеется, тот самый, – и что-то лепечет по-своему. На удивление, я вполне понимаю, что он говорит – в отличие от ломанного русского, дари его внятен и чист. Бритоголовый рассказывает, что нож был найден, что он – не его, а тоже, как и я, «шурави», что-то про врагов-душман и что в благодарность за спасение жизни он его возвращает «шурави», то есть попросту дарит мне, и ещё что-то, совсем неразборчивое из-за скорости, с которой он тараторит…
А мне это всё не нравится, почему-то это мне кажется вопиюще неправильным и чреватым непонятными, но крупными проблемами, если нож попадётся кому-то на глаза… А ещё самым неправильным кажется то, что бритоголовый жив, что с ним всё в порядке. Кто-то другой – там, во сне я знаю, кто, а сейчас не могу вспомнить – должен быть на его месте, не этот афганец.
Но отказываться от подарка – значит оскорбить. И какой-то родственник афганца гравирует столь знакомую мне надпись… Что было дальше – не помню совершенно. А других снов мне той ночью и не снилось.
Глава 9. А и Б сидели на трубе
Следующее после того сна утро застало меня измученным, совершенно не выспавшимся и почти больным. «Кто я? Что я? Где я?» – триада вопросов, которыми совсем неприятно задаваться с утра, однако меня они терзали по меньшей мере несколько мгновений. После того, как я разобрался, кто, что и где, я ещё некоторое время просто ворочался, скрипя раскладушкой, и уговаривал себя встать. Вскоре к моим уговорам присоединилась бабуля, и это принесло свои плоды – всё-таки я сумел доползти до ванной, выгнав оттуда заканчивающего бриться папу, и долго умывался. Знаком моего окончательно пробуждения стало то, с какой скоростью я вылетел из ванной, вспомнив, что лежащий под подушкой нож не должен никому попасться на глаза…
Впрочем, мне повезло – я успел буквально в последний момент оттеснить от раскладушки бабулю и, во избежание, убрать нож в сумку с моими вещами.
Завтракал я в кои-то веки спокойно – родители встали раньше меня и к моменту моей трапезы уже уехали что-то там покупать. Мне оставалось тешить себя надеждой, что поездка затянется надолго, с многократными выяснениями отношений, и квартира сможет вздохнуть свободно хотя бы до обеда. Но, не искушая судьбу понапрасну, я всё же поторопился разделаться с немногочисленными домашними обязанностями и ретироваться на улицу, пока вокруг царят тишина да мир, и дед благодушно мурлычет прилипчивый простенький мотив…
По улице гулял неожиданно прохладный ветер, небо оказалось затянуто не облаками – так, дымкой, скрадывающей по горизонту голубой летний цвет небосклона. День обещал быть нежарким, и поэтому, встретившись по обычаю на углу у булочной, мы с Лизкой двинули непосредственно к Шумахеру домой, а не к реке, как обычно. На берег по такой погоде не тянуло, да и ко всему прочему, судя по доносящемуся глухому «тум-тум-тум», в выходные на речку съехалось слишком много народу, а значит там сейчас шум, гам, музыка, дети носятся… Разве удовольствие валяться подле такого дурдома?
От Сани виднелись только две ноги в шлёпках, торчащие из-под машины. Я пнул одну – она дрыгнулась и попыталась пнуть ответно. Спустя пару минут Шумахер выбрался на свет Божий, тщательно вытер ладони о бермуды невнятно-серого цвета и пожал нам руки.
– Какие планы на сегодня? – и все уставились на меня. Я как можно более растерянно пожал плечами, но потом признался:
– Андрей ночью написал, они сегодня с Ильёй к нам приедут. Искать нашего АИБ. Говорят, посмотрели по найденной в интернете базе – у нас «Бонадревых Артёмов Ивановичей» целых две штуки в городе.
– И что ты раньше не сказал? – с обидой спросила Лизка.
Я пожал плечами: ну а зачем по два раза всё пересказывать?
– И когда будут? – деятельно поинтересовался Шумахер. – Мне машину в гараж отогнать время есть или уже некогда?
Время у нас, конечно, было, но машина так и осталась стоять под окнами Саниного дома. Лизка, сунув любопытный нос в кузов нивы, нашла на штурманском сидении цветастый, набитый гречкой сокс, и потому вплоть до звонка Андрея мы не сдвинулись со двора – Шумахер учил Лизу азам этой бессмертной игры, поражаясь, насколько необразованно «младшее поколение». Звонок застал нас как раз в тот момент, когда у Лизы наконец-то начало получаться перекидывать сокс с носка на носок. От внезапного звука Лизка вздрогнула, пас полетел совсем не туда, куда она намеревалась, и мне засвистело соксом точнёхонько в лоб. Потирая одной рукой место удара, второй я наконец-то достал вовсю трезвонящий телефон и поднял трубку.
