как в песне поют». И правильно. А тут ишь что получилось. Взял управляющий в провожатые, а теперь, выходит дело, сторожем оставил. До суда, сказал, сторожить. А зачем?
Он совсем опьянел, и мысли его пошли вразнобой.
—Сторожить, а? Ругают правильно. Променял товарищей...— Семен по-ребячьи шмыгнул носом. Потом помотал головой и слезящимися глазами посмотрел на меня.— А я, вот увидишь, что сделаю...— Он погрозил кому-то пальцем и мечтательно улыбнулся.— Весна придет, Дуняшку в охапку — и на завод. Славно будет...
Через минуту он спал, раскинувшись на деревянном диване-ларе. Я стащил с него валенки, подсунул под голову подушку, укрыл поддевкой и принялся убирать со стола.
Семен спит. В кухне тишина, за окном серый и скучный день. Мне грустно от одиночества. Пытаюсь думать о чем-нибудь и незаметно для себя достаю с полки папку с дедушкиными письмами.
Необычная жизнь дедушки Данилы захватывает меня. Временами мне кажется, что он все может сделать своими сильными руками, но злой Шварцев мешает ему работать и жить. Поэтому-то так радостно вздрогнуло мое сердце, когда я прочитал:
Шварцев, чтобы ему ни дна ни покрышки, умер. Я даже подпрыгнул от удовольствия и, всплеснув руками, восторженно воскликнул:
—Ага, злыдень!
Но в ту же минуту я испытал обидное разочарование: В управляющих у нас теперь Бабкин, хуже Шварцева, злодей. Генерал Плахин землю ольховатскому сахарозаводчику продал, а та, что нам после воли нарезана,— сланец на сланце. Жизнь наша плохая. Земля никудышная, а скотину водить негде. За выпасы Бабкин больших денег требует. Прямо беда. Ребятишки мрут, как мухи по осени. Родились было у нас с Анной две девчонки, и обе убрались. Хорошо девчонки. А у Манякина один за другим трое мальчишек. Дюже жалко. Дорогой братец Силан Наумович! Хочу я сына Федора к тебе послать от нужды-горя. Пропадет парнишка, а там, на Волге, он, гляди, как ни то прокормится. Христом богом прошу, приголубь его в силу возможности. Федор — мальчишка послушный и в работе ретивый.
Догадка, что дед пишет Силантию Наумовичу о моем отце, пришла сразу. На мгновение я окаменел от удивления, а потом принялся листать письма в надежде найти подтверждение своей догадке.
—Федор, Федор...— шептал я, просматривая пожелтевшие листы.— Мой отец Федор. Что же стало с отцом?
И вот лист, верхняя строка словно обжигает меня: Земной поклон тебе, братец, за сына Федора. Сохранил ты его от прямой гибели. Беда-то у меня какая! Осиротел я. Совсем осиротел. В три дня вся моя семья уничтожилась. Говорят люди, что прошла Двориками холера. Да и как ей не пройти! К бедности да нужде всякая болезнь липнет. Из-за куска хлеба бьемся. Ничего в этом году не уродилось. А осиротел я, братец, вон как. Проводили к тебе Федора, а у нас с Анной мальчишка родился. И такой хороший был. Радовались мы на него всей
семьей, и батяня его с рук не спускал. Жизнь-то тяжелая, а придешь домой, мальчишка к тебе ручонками тянется — все будто солнышко светит. А теперь вокруг меня никого. Сначала батяня захворал этой холерой, а за ним Анна, а возле них и Сергунька. Я был на сахарном заводе, известковый камень бил. Пока до меня слух дошел да домой я прибежал, читал пю ним дед Поярков псалтырь.
Живу я, братец, в большой тоске. И руки бы на себя наложил, да про Федора вспомню — душа кровью обольется. Поди, большой он. Уж попекись ты о нем, братец. Да отпиши, как он там? Наказываю: обо мне пусть не думает. Нехай свою жизнь ладит, а я уж как-нибудь. Горька жизнь муоюицкая, а надо к ней применяться...
—Ты что слезы льешь? — вдруг слышу я голос Семена. Он сидит на диване-ларе и, вороша свой чуб, с удивлением смотрит на меня.— Роман, ты что? А ну, рассказывай.— И он подходит; садится рядом.— Говори, кто обидел?
Выслушав мой невразумительный ответ о дедушке Даниле, Семен тянется к папке:
—Ну-ка, ну-ка...
Шевеля губами, Семен некоторое время читает, а потом спрашивает:
—А Бабкин — кто это такой?
Я рассказываю про Бабкина, как он никому никакого хода в жизни не дает и всех притесняет и как мужики подожгли его подворье.
—Ишь злодей,— хмурясь, произнес Семен.— Тогда правильно.— Он хлопнул ладонью по столу.— Собаке—собачья смерть! Ишь дедушка-то как пишет: «Бабкину пришел конец. Нашли его в овраге возле Волчьих Кутков с разбитой башкой». А Петруха Ерохин кто такой?
Рассказываю, как Ерохин убежал из Двориков неведомо куда...
Выслушав меня, Семен сказал:
—Вернулся Ерохин-то, дома живет...— Ненадолго задерживаясь то на одном, то на другом письме, он хмурится, покачивает головой, и вдруг брови его взлетают.— Видал? Про тебя пишется.
Я хотел взять у него папку, но он отстранил мою руку локтем:
—Я сам прочитаю,— и повел пальцем по строчкам: — Здравствуй, родимый братец Силантий Наумович. Прислал мне 'Федор письмо. Сообщает, родился у него сын Роман. Радость-то какая Выходит, наш курбатовский род продолжится.
Дивлюсь я, братец, в толк не возьму: как же это случилось, что японцы Россию побили и флот наш весь, как есть, потопили? Народу-то, гляди, сколько погибло. Жалко страсть как. И сообщи ты мне, успокой душу: как же это так? Слух идет, что рабочие люди по городам сильно бунтовали и за оружие брались. И будто царь против них пушки выставил. Это ведь он не по закону. Это ведь он не по-царски поступил. У нас в Двориках тихо, а чуем мы, кругом беспокойство какое-то. В село Колобушкино казаки с ружьями прискакали. Вот уж больше месяца живут и дюже народ обижают. Нагайками так и сучат. Догадка у меня в голове бродит, а что к чему, не уразумею. Отпиши ты мне, что знаешь. Надо бы в жизни перемены какой. Может, нам, мужикам, царь землицы прирежет? Больно уж нас тут прижали с землей. Намедни сказали, что луга по речке нашей казне отходят. И как теперь скотину держать, ума не приложим. Прости Христа ради. Писал брат твой, Данил Курбатов, тринадцатого мая тысяча девятьсот шестого года...— Закончив чтение, дядя Сеня покачал головой.— Занятный у тебя дед, Ромашка. Когда же он за тобой приедет? Весной, говоришь? Может, его увижу. А?
Мне была удивительна радость Семена.
12
Вот она и весна. Буйно расцвели груши. Ветер доносит во двор пасхальный перезвон балаковских церквей, а с Волги — невнятные шорохи, рокот, перестуки и протяжные гудки.
Вниз уже
