надо спутывать. Скрутить, как канатом, и держать. Держать и беречь, чтобы паршивые люди ее не касались».
Зашел разговор и о дедушках. Из моего рассказа о деде Агафоне у дяди Сени, видимо, не сложилось определенного мнения.
«Искал он чего-то...— задумчиво произнес дядя Се-ня.— Чего искал? Не угадаешь. Богу кланялся. Надеялся на него. А надежды — они не поят, не кормят, только разум мутят. Вот он и пропал ни за понюх табаку. Жалко его... Зато второй у тебя дед, Ромашка, Данила Наумыч, вот это да!.. По письмам видно — человек могучий и ума у него палата. Только вот жизнь его на коленки поставила. Не хватает ему земли. И тут, Ромка, дело тонкое. Над ней, над землей, умнейшие головы думают. У нас на заводе один человек есть, так его в году раза два в тюрьму сажают. Он, ишь ты, какие разговоры среди рабочих ведет: землю-де мужикам отдать, а заводы рабочим взять. Вот с ним твоего деда-то свести. Они бы вдвоем обмозговали».
Я так задумался над этими словами, всплывшими в моей памяти, что не заметил, как дядя Сеня вошел во двор. Только когда он остановился около меня и с досадой сказал: «Не пришел!» — я поднял голову:
—Кто — не пришел?
—Да пароход. Стоял, стоял на пристани, как монах у обедни, и все попусту.— Дядя Сеня развел руками.— Озяб, устал, есть хочу,— ворчал он, поднимаясь на крыльцо, а войдя в кухню, брякнулся на табуретку.— Покормишь, что ли?
Я побежал в сарай за чурками, чтобы разогреть обед, а когда вернулся, он стоял у стола, черпал ложкой прямо из кастрюли и, весело поблескивая глазами, говорил:
—Там верховой задул, и камский лед понесло. Это если из Саратова они поплыли, то ночевать им где-нибудь под берегом, лед не пустит. Теперь еще завтра день ждать.
Поел он быстро и, попросив меня запереть ворота, лег.
Убрав посуду, я тоже лег и, глядя в темноту, думал о дяде Сене и его Дуне, пытаясь представить себе, какая она: веселая, добрая, как дядя Сеня, или нет.
Ночью меня разбудил стук и радостный голос дяди Сени:
—Приехали!
Я заметил, как он метнулся к двери, слышал, как звякнула щеколда, потом тяжело грохнул железный крюк у ворот, и на мгновение все затихло.
«Вот сейчас и Дуня войдет»,— подумал я. Но вошел дядя Сеня, а за ним господин управляющий. Его басовитый, раскатистый голос заполнил всю кухню:
—Совсем было собралась, да заболела барыня.
Дядя Семен молча зажег лампу и, не глядя на управляющего, прошел к постели, лег, накрылся с головой.
Управляющий, в сером длинном пальто, с шапкой в руках стоял посреди кухни, и его упитанное черноусое лицо выражало недоумение. Потом он передернул плечами и сказал с усмешкой:
—Видали, какой муж любящий!
Дядя Сеня откинул поддевку с лица, процедил сквозь зубы:
—Мы про себя, барин, больше знаем, И ты души моей не тревожь. Не обрадуешься.
Управляющий покашлял в кулак:
Вот что. Я сейчас в гостиницу пойду.
А иди хоть в пропасть!—зло откликнулся дядя Сеня.
Что?!—рявкнул управляющий.— К черту! Уволю!
—Фью! — свистнул дядя Сеня и вскочил так быстро, что кровать пискнула.— Ромка, вставай! Расчет получать будем.
Он так скоро натянул сапоги, что я удивился. Потом так же быстро накинул на плечи поддевку, подошел к управляющему, протянул ладонь:
Выкладывай.
Ну, ну...— отодвинул тот его руку.
—Не нукай — не лошадь! — крикнул дядя Сеня, и голос его налился металлическим звоном.— Раз погнал — не задерживай. А то вот швырну лампу, полыхнешь вместе с домом этим.
—На! — вдруг отрывисто сказал управляющий и стремительно сунул руку за борт пальто.— На! — Он выхватил бумажник, достал из него ассигнацию и бросил на стол.
Дядя Сеня взял деньги.
—Мало. Мы вдвоем караулили,— спокойно, не торопясь произнес он.— Давай еще десятку.
Управляющий пощурился, что-то буркнул и вытянул вторую ассигнацию.
—Одевайся, Роман, пойдем! Нехай он сам сторожит.
14
Ночь. На темном небе—яркие, давно знакомые мне звезды. Тишина такая, что, кажется, я смотрю не сквозь синеющий мрак ночи, а в затвердевшую, неподвижную тишину. Спросонья я еще никак не могу понять, что произошло. Знаю, что дядя Сеня поссорился с господином управляющим, а почему— не соображу. Он крикнул мне: «Роман, вставай!» Я встал, испуганно наблюдая, как управляющий швырял ему деньги. Потом дядя Сеня сказал: «Одевайся, Роман, пойдем». Я оделся и пошел за ним. Вслед нам летел осипший голос управляющего:
—Я тебе покажу, непутевый!
—Видали. Не испугаешь! — сказал дядя Сеня, спокойно сходя с крыльца.
И вот мы сидим с ним у ворот на скамеечке. Сидим молча, будто боимся потревожить ночную тишину. Я пытаюсь понять, что произошло. А дядя Сеня? Почему он молчит? Надвинул малахай на самые брови, голову наклонил так, будто воткнул ее подбородком в грудь, и молчит. Может быть, он уснул? Ведь ночью спят. Но почему я не хочу спать?
С Волги доносится звучный гудок парохода. Эхо катится через все Балаково, и забор за моей спиной начинает мелко Дрожать.
Дядя Сеня пошевельнулся, сдвинул малахай на затылок, медленно повернул ко мне лицо и спросил с тихим вздохом:
—Кажись, я, Роман, дров наколол?
Вопрос мне кажется удивительным. Дров ни он, ни я не кололи зот уже целую неделю. Я сказал ему об этом. Он обрадовался:
Ну! Значит, ничего?
А чего? — спросил я.
—Как же? — развел он руками.— Расчет с хозяином учинили. А дальше что?
Я не знаю, что дальше, а потому молчу.
—Вот и выходит, наколол я дров...— Дядя Сеня пощелкал языком, а затем принялся тереть рукой коленку.— Мне-то оно ничего. А вот ты по моей горячке как кур во щи влип. Я в Саратов, а ты куда? — Он запустил руки в карманы, подержал их там некоторое время, затем вынул и принялся разглаживать на коленке помятые ассигнации.— Обмозговать это надо, Ромка.— И он опять воткнул подбородок в грудь.
На улице становилось светлее. Небо из темного стало синим, а затем поголубело. Звезды словно таяли в вышине. Где-то в конце улицы заиграл переливчатый пастуший рожок, за ним сразу же захлопали калитки, а на базаре меж торговых рядов замелькали серые фигуры людей.
Дядя Сеня все сидел и разглаживал ассигнации.
Из переулка показалась пегая лошадь. Пофыркивая, она выволокла на середину улицы огромный скрипучий воз сена. Горбатый мужичок в длиннополом пиджаке остановил коня против нас и, снимая с головы
