За это время снова звонил колокольчик. На среднюю донку попался большой окунь. Я посадил его на кукан к налиму, а сам всё думал и думал.
Мне, конечно, хотелось бы и на Луну и на Марс полететь, и с китами разговаривать… Но тут я услышал, как стонет во сне Владилен Алексеевич.
И меня будто всего кипятком обожгло! Я понял, кем я буду, кем больше всего хочется быть.
Я улёгся и по привычке закинул руки за голову.
Надо быть доктором. Чтобы скорей победить все болезни. Всех проклятых микробов и вирусов. Как сделать, чтоб они все издохли? Ничего‑то я не знаю. Владилен Алексеевич скоро помрёт. А я — здоровый балда — лежу рядом и ничем помочь не могу. Спасти не могу.
Снова затрезвонил колокольчик. Но я не пошёл подсекать рыбу. Я боялся, что мысли перестанут думаться…
— Смотри, что делается! — сказал утром Владилен Алексеевич.
Я открыл глаза и увидел зиму.
Я вскочил на ноги.
Ни деревьев на той стороне, ни самой Глушицы не было видно. Сквозь белое молоко у берега едва серела наша лодка.
Это был туман.
Владилен Алексеевич лежал прикрытый одеялом. Костёр уже дымился. Тоненький огонёк лизал сухие ветки.
— Сами зажгли? — обрадовался я.
— Раздул понемногу, — тихо ответил он.
Лицо у него было в саже.
Я присел и потрогал пальцем чёрную щёку Владилена Алексеевича. Она показалась мне очень горячей.
— Что это? — спросил я. — От костра нагрелись?
Он отодвинул голову от моей руки:
— Скверный признак, Валерка. Снова температура.
Говорил он непривычно медленно. Теперь‑то я тоже знал, что температура для него — это очень опасно.
Я постоял рядом. Потом почему‑то вспомнил, что надо выбрать ещё одну донку, и пошёл к берегу. Я пошёл потому, что не знал, что теперь делать. Растерялся.
Когда я потянул за леску, кто‑то здорово плеснул по воде. Как из пушки выстрелил. В тумане ничего не было видно. Я с трудом подтаскивал невидимую рыбу, которая сопротивлялась изо всех сил.
Это оказалась молодая зелёная щука.
Она плохо заглотила крючок и тут же, у самой воды, сорвалась в траву.
Я бросился и накрыл её руками. Длинная рыба изгибалась, как тугая пружина. Я не стал сажать её на кукан и дотащил до костра.
Владилен Алексеевич приоткрыл глаза.
— Щука? — спросил он и сам себе ответил: — Щука.
Он сел. Глянул на часы.
— Обратно? — спросил я.
Он кивнул. Потом с трудом сказал:
— У нас ещё остаётся дня два… Но уже всё. Нужно к Бычьей пристани. На пароход.
Щука вырвалась у меня из рук и заколотилась в мокрой от тумана траве.
Владилен Алексеевич посмотрел на неё и сказал что‑то неразборчивое.
— Пусть живёт? — догадался я.
Он снова кивнул.
Я поднял щуку и спустился к воде. «Какая‑то тварь будет жить, — подумал я, — а тут человек…» Я со злостью швырнул её в воду. Щука как ни в чём не бывало ударила хвостом и ушла в глубину.
Я отвязал кукан с налимом и окунем и принёс их к костру, чтоб изжарить на завтрак.
Но Владилен Алексеевич покачал головой. Я понял, что надо спешить. Сначала он принял какие‑то новые лекарства, которых я раньше не видел. Потом я скормил ему два бутерброда, потому что сам он уже ничего не мог поднести ко рту, дал попить воды, умыл и стал собираться.
Мои руки не хотели укладывать одеяла и свитера в рюкзак. Путешествие кончалось…
Я залил водой наш последний костёр, перенёс в лодку вещи и вернулся за Владиленом Алексеевичем.
Ну и большой же он был! Тяжёлый. Наверное, целых десять минут я помогал ему добираться до лодки, а потом столько же времени усаживал.
Мы отплыли.
Густой туман обступал нас со всех сторон, но Глушица — совсем не широкая речка. Я грёб вдоль берега и не боялся заблудиться.
Владилен Алексеевич молчал. Я время от времени незаметно поглядывал на него. Один раз он поймал мой взгляд и грустно улыбнулся.
Наконец неожиданно быстро в тумане возник мыс с четырьмя вётлами — выход в Казак.
Теперь надо было держать всё прямо и прямо — пересечь широкую реку и где‑то на том берегу найти Бычью пристань.
Как только я отплыл от мыса, туман, как белая шапка, опустился над головой. Был виден только круг воды. Этот круг будто двигался в тумане вместе с лодкой…
Невдалеке просипели гудки.
Откуда они раздавались, было непонятно — справа или слева? Где‑то шёл пароход. Он мог запросто нас раздавить.
Я притормозил и поднял вёсла, прислушиваясь. Пароход гудел без остановки. Гудки, кажется, приближались… Я стал вглядываться в туман — ничего не было видно.
Я опустил вёсла и снова стал потихоньку грести. Владилен Алексеевич полулежал на корме, закрыв глаза.
Вдруг послышался громкий шум двигателей, и совсем рядом с нами прошла малым ходом белая махина пассажирского парохода.
Я перевёл дыхание.
Владилен Алексеевич, по–моему, ничего не заметил.
Я уже начал уставать грести, когда из тумана стали проступать какие‑то привидения. Я с трудом узнавал в них деревья. Да, это были деревья, но только где‑то я их уже видел.
Я подгрёб поближе и чуть не врезался носом лодки в берег. Это опять был мыс с четырьмя вётлами!
Я чуть не заплакал. Тут надо скорей на пристань, а я столько времени проплутал и вернулся к Глушице!
Я снова развернул лодку. И снова стал пересекать Казак. Ладони горели от мозолей.
Владилен Алексеевич открыл глаза. Я ничего ему не сказал. И он снова улыбнулся.
К счастью, поднялся ветерок, и туман стал понемногу развеиваться. Вдали я различил точечку красного бакена.
Сначала я грёб к нему, а потом стал быстро пересекать фарватер. Вот смутно показался и другой — белый бакен. Так я одолел всю реку.
Когда мы подплывали к Бычьей пристани, тумана уже почти не было.
Бычья пристань оказалась совсем пустяковой: ни в какое сравнение с нашей не идёт. Сразу видно — большие пароходы здесь не останавливаются.
На маленьком дебаркадере с кошёлками и бидонами сидело человек пять. Я обрадовался — значит, ждут. Интересно, в какую сторону?
Я осторожно пристал к берегу возле ржавого троса, которым зачален дебаркадер.
Стайка пацанов в трусиках ловила здесь с берега разных малявок. Они сразу завопили на меня:
— Отчаливай отсюдова! Удить мешаешь!
— Мелюзга вы, мелюзга, разве это уженье? — сказал я и кинул им кукан с ещё живым окунем и налимом. — Хватайте! Вот это — ещё куда ни шло.
Они разинули рты. Потом подхватили кукан и задали стрекача. Испугались, наверное, что передумаю.
Я засмеялся и оглянулся на Владилена Алексеевича. Он всё так же полулежал на корме, откинувшись на свёрнутую палатку. Губы его шевелились.
Я перешагнул среднее сиденье и нагнулся к его лицу.
— Почта, — сказал он с трудом. — Возможно, телеграмма. Документ в левом кармане куртки. И расписание.
— Понял, — громко сказал я. — Получить телеграмму и узнать расписание.
Он кивнул.
Я достал у него из кармана документ, вылез из лодки, подтянул её повыше на берег и пошёл искать почту.
Встречный старик с живым гусем в руках сказал, что она находится рядом с базаром.
— А где же базар? — спросил я.
— Да вот он, за тем забором.
Базар здесь тоже был много меньше нашего. Всего три ряда под навесом. И пирожков здесь не продавали.
В конце рядов стоял деревянный домик с надписью: «Почта».
Я пошёл мимо торгующих и вдруг увидел знакомого. Это был тот самый раколов! Он стоял рядом с усатым мужиком, на котором почему‑то была надета зимняя шапка–ушанка. Они продавали раков.
— Ну как, копишь на дом? — спросил я, не останавливаясь.
Он дико посмотрел на меня. Наверное, не узнал.
На почте телеграмма была, только мне не хотели её отдавать. Пришлось долго говорить, что человек сам прийти за ней не может, что у него ноги отказывают…
Наконец дали. Я вышел и распечатал её.
КУЗНЕЦОВ ВЫХОДИТ БОЛЬНИЦЫ СРЕДУ ВСЕ БЛАГОПОЛУЧНО КУПАЕМСЯ ЗАГОРАЕМ БЕСПОКОИМСЯ ПРИВЕТ
А какой сегодня день?
Не то что какой день, какое число — не понятно. Я стал считать, сколько же дней мы путешествуем, и запутался. Вроде не так уж много, а будто всю жизнь…
На дебаркадере я узнал, что ждут рейсовый катер вверх по реке. Это было как раз то, что нам нужно. Отчалить отсюда он должен был в четыре часа дня.
— А сейчас сколько времени? — спросил я у кассирши.
— Десять пятнадцать, — ответила она.
Чуть ли не целый день ждать!
Я снова влез головой в окошко кассирши:
