сладость. Ничего вкуснее в своей жизни он не пробовал.
Потом, на склоне собачьего века, вспоминая своё щенячество, Шланг всегда ощущал на языке этот нежный сладостный вкус. Пожалуй, юные годы его были даже несколько приторны, как сгущёнка, ибо редко какому ещё из его хвостатых собратьев доставалось столько внимания и ласки. Матросы — а их было много на «Садко» и все они скучали по дому, берегу и всякой земной живности — не упускали случая, чтобы не погладить, потрепать, помять, почесать кудлатого кутёнка, чтобы не сунуть ему кусочек сахара, хлеба, а то и косточку с хрящичком, припасённую с обеда. Единственное, что омрачало Шлангу жизнь, — это штормовая качка. Едва почуяв первые признаки непогоды, щенок, смешно переваливаясь, — задние ноги не знали, куда бегут передние, — стремглав мчался в кубрик и заваливался за рундук. Там, лёжа на боку, упершись спиной в борт, а лапами в деревянный рундук — «расклинившись», как бывалый моряк, — он терпеливо пережидал, когда уймётся валкая сила, то швыряющая корабль, то вздымающая его.
Но всё плохое на свете кончается, как, впрочем, и всё хорошее. Море уставало, стихало, и тогда снова можно было выбираться на палубу, вволю дышать свежим воздухом, греться на солнце и пугать громким лаем летучих рыб, которые выпархивали из воды на длинных трескучих плавниках и снова шлёпались — наверное, от страха — в прозрачные волны. А ещё подплывали дельфины и пробовали тоже выскочить из моря, но у них это получалось хуже, чем у летучих рыб. А ещё взрезали волны косые плавники акул. А ещё… Но тут по кораблю разносился металлический голос: «Команде руки мыть! Приготовиться к обеду!» И Шланг мчался на правый борт, где из приоткрытой двери камбуза струились в море прекрасные запахи флотского борща и тушёного мяса.
Однажды «Садко» получил задание разыскать на дне Чёрного моря советскую подводную лодку, лежавшую там со времён войны. Делалось это так. С борта судна свешивалась над водой смотровая камера — этакий стальной гриб с множеством круглых глазков по краям «шляпки». Через люк в макушке влезал внутрь матрос- наблюдатель, становился в «ножке» в полный рост, закрывал над головой тяжёлую литую крышку и докладывал по телефону: «К погружению готов!» Тогда специальная корабельная лебёдка раскручивала трос, и «гриб» смотровой камеры медленно погружался в воду, уходил на глубину, зависал над самым дном. Матрос-наблюдатель посматривал в окошечки-иллюминаторы, закрытые очень толстыми стёклами, и сообщал по телефону на корабль, что он видит вокруг. Но сколько ни погружалась камера в море, ничего, кроме обросших зелёными махрами донных камней, наблюдателям не попадалось. Командир даже стал сомневаться: а правильно ли ему указали место гибели подлодки? Переживала вся команда. Всем хотелось найти последнее пристанище геройского экипажа, поднять с лодки пушку или гребной винт, чтобы на берегу, в Севастополе, поставить, как памятник…
После обеда настал черёд идти под воду хозяину Шланга, матросу Котову. Пёс побежал провожать его. И вдруг Федя подхватил щенка и спрыгнул вместе с ним в тесный стальной «гриб».
— Пора тебе, брат, оморячиться! — сказал он. — Не забоишься?
В смотровой камере прескверно пахло сырым железом и старой краской. Когда же Котов закрыл люк, стало и вовсе невесело: сумрачно, глухо, страшно. Шланг даже заскулил слегка: «Не хочу, не хочу, не хочу…» Но хозяин легонько потрепал его по голове, и щенок замолк. Тут камера пошла вниз, качнулась на волне, вода подступила к окошечкам близко-близко, лизнула их раз-другой, а потом стёкла застлала зеленовато-голубая пелена, пронизанная струйками блестящих пузырьков. Это выходил на поверхность воздух, прихваченный стальным «грибом».
С каждым метром погружения мир за круглыми окошечками тускнел, наливался синевой глубины. Вдруг у самого стекла вспорхнула стайка юрких чёрных рыбок. Самые любопытные из них тыкались носами в стекло, точь-в-точь, как это делали их золотистые сёстры в аквариуме, что стоял в каюте командира. Только на сей раз всё было наоборот: Котов и Шланг как бы сами сидели в «аквариуме», доставляя рыбам удовольствие разглядывать себя сквозь стёкла. Шланг не выдержал и тявкнул.
— Ты чего? — удивился матрос. — Это морские ласточки. Видишь, какие у них хвосты? Будто вилки. Как у настоящих ласточек…
— Котов, ты чего там бубнишь? — спросили по телефону сверху, с корабля, который покачивался теперь высоко-высоко над их головами.
Матрос Федя замолчал и стал внимательно вглядываться в сумрачную синеву, сквозь которую смутно проступали глыбы мохнатых подводных скал. «Ласточки» упорхнули вверх, туда, где в толще воды ещё играли солнечные лучи. В смотровой камере стало холодно. Шланг задрожал мелко-мелко. Широкая тёплая ладонь хозяина легла на спину и согрела её.
«Наверное, ни одна собака в мире не погружалась на дно моря, — с гордостью подумал Шланг и встряхнул вислыми ушами. — А уж всякие одноглазые коты, — вспомнил он Пирата, — и вовсе».
В иллюминаторах медленно, чуть покачиваясь, проплывали причудливые нагромождения скал.
— Стоп! — закричал Котов в микрофон. — Возьмите чуть правее… Кажется, что-то вижу!
Шланг же ничего интересного не видел. Просто на пути у них пролегло нечто длинное мохнатое с горбом посредине. Но это и была затонувшая подводная лодка; намётанный глаз матроса сразу же разглядел в «горбе» очертания боевой рубки.
Смотровую камеру быстро подняли. Открыли люк. Шланг тут же выпрыгнул, радуясь солнцу, простору и свежему воздуху.
Вместе с Котовым они были героями дня. И все говорили:
— Вот как со Шлангом погрузились, так сразу и нашли. Раньше бы его посадить…
А на другой день Шланг снова прославился. «Садко» стоял на якорях над найденной лодкой. Под водой работали водолазы. Они снимали с палубы пушку. К полудню возле спасательного судна появился иностранный тральщик. Его командира очень интересовало, чем заняты советские моряки. Тральщик заходил то с носа, то с кормы, поднимая волну, которая раскачивала тросы и мешала водолазам делать своё дело.
— Эх, принесла тебя нелёгкая! — досадовал Вересов, глядя, как настырный чужестранец проходит вдоль борта в опасной близости. Мало того, на носу тральщика стоял холёный мраморный дог и хрипло облаивал «Садко».
Этого Шланг стерпеть не мог. Он привстал на тумбу кнехта и гневно прогавкал догу:
— Не сметь лаять на мой корабль! Прочь отсюда!
Но получилось совсем не страшно. Шланг был очень молод, и голос его ещё не окреп. Тогда боцман Некряч поднёс к
