довольно свободно мог покидать пределы двора. Но уходил он редко и неохотно. Во-первых, в округе не было ничего интересного. Во-вторых, старожилица здешних мест, большая вихрастая дворняга с рыжими бровями, жившая в котельной возле бани, нападала на Шланга где только могла, пока однажды не сломала клык о его медный ошейник.
Постылая будка стояла на земле с унылой неподвижностью. Хоть бы разок качнулась… Единственная отрада — река. И то — лишь когда она вскрылась ото льда и забурлила, засверкала, заструилась.
Ясным весенним утром Шланг бегал по берегу, вынюхивая от скуки свои собственные следы. Захотелось пить, и он сбежал на край льдины, примёрзшей к береговым камням. Пока он лакал вкусную студёную воду, припай треснул и льдина поплыла по реке. Другой бы пёс заметался, заскулил, завыл… Но в Шланге недаром жила морская душа. Он спокойно сидел посредине ледяного «корабля» и, кажется, даже гордился своим неожиданным капитанством. Ему нравилось, как льдина покачивалась, как быстро неслась она на стремнине, как уходили назад берега… Он был уверен, что река непременно вынесет его в море, а там стоит «Садко», и льдина ткнётся в борт, и боцман Некряч радостно крикнет: «Подать сходню!», и Шланг взбежит по ней на родную палубу. Но вместо корабля льдина приткнулась к каменному «быку» железнодорожного моста, и не боцман, а какой-то старик в тулупе зацепил багром льдину и подтянул её к стальной решётчатой площадке, огибавшей каменную опору.
— Вот и приплыл! — сказал он Шлангу. — Давай вылезай! Поди, натерпелся?
Шланг нехотя покинул льдину и полез за стариком на мост по узенькой железной лестничке, очень напоминавшей корабельный трап.
— Ну, давай знакомиться, — сказал непрошеный спаситель. — Меня Матвей Матвеичем кличут, а тебя как? Постой, постой, да ты при ошейнике. Ох, и знатный же, брат, у тебя ошейник! Чистая медь. Да тут и написано чтой-то… «Сы-сы «Садко». Стало быть, Садко тебя зовут. А «сы-сы» что такое? Сукин сын, что ли? И так ясно, что не курицын. Должно быть, «сторожевая собака»… Это очень хорошо, что сторожевая! Я мост сторожу, вот ты мне и помощником будешь… Ну, пойдём, Садко!
Услышав имя своего корабля, Шланг потрусил за стариком. Они пришли в сторожку неподалёку от моста. Рядом лежала перевёрнутая лодка. Под лодкой фыркали проснувшиеся по весне ежи. Шланг сразу понял, что это корабельные крысы, которые собираются прогрызть шлюпку, и с лаем заплясал возле лодки.
— О, так ты ещё и охотник! — приятно удивился сторож. — Так мы с тобой и на уток сходим, и зайчишку добудем.
Однако на первой же охоте выяснилось, что охотник из Садко никудышный. Старик бабахнул из ружья по уткам, а Шланг вместо того, чтобы бежать за подбитой птицей, набросился на Матвея Матвеевича с злобным лаем. Громкий звук выстрела и вонь сгоревшего пороха привели его в ярость. Старик еле отбился от него.
— Ну, раз так, брат, сиди дома! Видать, охота не по тебе.
Сидеть дома, то есть лежать в сторожке у печки, было ещё тоскливее, чем жить на дворе у Котовых. Шланг зевал так, что язык сворачивался в трубочку. Однообразие серых будней скрашивали поезда. С гулом и грохотом проносились они по мосту, оставляя за собой запах горячего машинного масла, горелого железа тормозных колодок, дымка вагонных топок. То был запах дальних странствий, но всё же звёзды над ночным морем благоухали иначе.
В начале осени к Матвею Матвеевичу приехал поохотиться давний его знакомый — московский писатель. Писатель был не стар и не молод. Он шумно радовался тихой лесной жизни, ругал городскую суету и всё предлагал сторожу поменять свою московскую квартиру на его избушку. Садко ему очень понравился, как впрочем, и всё вокруг.
— Странный пёс, — говорил он, раскапывая в шерсти собачьи глаза. — Выдерживает взгляд человека. Умная псина, хоть и помесь боксёра с водолазом.
Он первый догадался, что Шланга зовут вовсе не Садко.
— Раз «Садко» в кавычках написано, значит, это не кличка, а название какого-то предприятия. «С/с» — это, скорее всего, какой-нибудь «специализированный совхоз» или «сельский совет». Да и не похож он ни на какого Садко… Он напоминает мне некий экзотический цветок. Чёрную хризантему, например. Даже не цветок, а пока что бутон, который вот-вот распустится… Послушайте, это же отличная кличка! «Бутон! Бутон! Бутон!» — поманил писатель. И Шланг пристально посмотрел ему в глаза: «Чего надо?»
— Смотрите, да он отзывается! Вот умница. Ну, так и быть тебе Бутоном. А знаете что, Матвей Матвеич, отдайте-ка вы его мне, а? Всё равно он мышей не ловит. А я вам своего Шерифа переправлю. Тот охотник! Зверь! Французский бульдог. С родословной до десятого колена. Мне его только что, на Новый год, подарили. У него, правда, есть одна странность: галстуки не выносит. Как придёт ко мне гость в галстуке — иногда очень солидный, важный человек — Шериф разбегается — прыг! — и уже висит на галстуке. Оторвать его невозможно. Челюсти — что ваш капкан. Снять его с галстука можно лишь одним способом: потянуть за хвост и дунуть в правое ухо. Но галстук уже безнадёжно испорчен. И гадит, подлец, здорово… Особенно под диваном. У вас дивана нет, да и гости в галстуках к вам не заглядывают. У вас он сразу образумится. Вы его к делу приставите. Бульдог всё же, хоть и французский…
Старик махнул рукой:
— Да забирайте так! Всё одно — приблудный… А шустряка мне вашего и даром не надо. Он ещё бороду с галстуком перепутает. Мне ему ни в ухо ни дунуть, ни вовек оторвать, — смеялся сторож. — Так и буду ходить, как с медалью. Разве что ножницами отстричь с бородой вместе?
Смех смехом, а только забрал писатель Шланга-Садко-Бутона в Москву, и стал он жить высоко над землёй — на двадцать пятом этаже дома-башни, что стоит в Черкизове напротив Архиерейского пруда.
Ох, до чего же тоскливо быть собакой писателя! День-деньской сидит хозяин за столом и всё пишет, пишет, пишет. Вздыхает, скрипит креслом, шуршит бумажками. А ты лежишь в ногах и изображаешь прикаминную шкуру. И стучи хвостом в паркет, не стучи,
