Темнота прерывалась вспышками частых молний, освещавших лес и камни. Мы спускались к воде. Не по тропинке, прямо через лес. Медленно, увязая в раскисшей земле, оставляя за собой светящиеся следы. Ливень был мощный и плотный, пробираться сквозь него оказалось тяжело, казалось, что вода гнет к земле. Деревянские двигались первыми, мы за ними.
Катер возник неожиданно. Я увидел крокодила. Здоровенный крокодил, застрявший между соснами. Застрял и сдох, безмозглое существо. Деревянский направлялся к этому крокодилу, однако, приглядевшись, я обнаружил, что это не крокодил, а катер. На подводных крыльях, с двумя водометными турбинами на корме, с гравитационным компенсатором, небольшой, наверное, на трех-четырех человек. Можно при желании установить мачту…
Сейчас нам мачта была ни к чему. Шедшие впереди художники ловко вскарабкались на палубу и скрылись на мостике. Двигатели заработали, над кормой поднялся водяной смерч, нам с Авророй пришлось поспешить. Едва мы запрыгнули на палубу, катер рванул с места. Я стукнулся лбом.
Не знаю, кто был за штурвалом, первый или последний, но для художника он вел неплохо. Как какой-нибудь там Урбанайтес просто. Вилял между деревьями, пробирался к открытой воде, двигатель порыкивал и брызгался водой. Мы с Авророй сидели у борта и молчали.
Минут через двадцать деревья исчезли, мы вышли на реку. Я предложил спуститься в кубрик и погреться, Аврора не согласилась.
– Лучше сидеть тут, – сказала она.
– Почему?
– Потому что… А вдруг перевернемся?
Я не стал спорить, и мы остались наверху. Художники не появлялись, видимо, вдвоем управлять катером было легче. Холодно, но к холоду я уже начал в последнее время привыкать. Вот только…
Я опять уснул. То ли от усталости, то ли от холода. Я уснул, и Аврора тоже, видимо, уснула. Что делать – серотонин – главный наш враг, он всегда поворачивает выключатель в мозгу в самый неподходящий момент.
Проснулись мы вместе. Нас разбудили. Над нами стоял Деревянский-1, тряс за плечи.
– Он испортил двигатели! – кричал Деревянский-1. – Саботаж! Этот негодяй испортил двигатели!
Дождь прекратился, и выглянуло солнце. Рассвет. Как всегда прекрасный рассвет планеты Гоген.
Катер плыл по реке. Хотя реки больше и не было. Вода. Почти что от горизонта до горизонта, и только в самом далеке слева над водой возвышались кроны сосен.
Я очень надеялся, что стартовое поле не размыто. Оно, конечно, на горе, но кто его знает… Доплывем, а «Чайка» валяется на боку, и уже крокодилы гнезда вьют и живут там, высиживая свое многочисленное потомство.
– Зачем?! Зачем ты испортил двигатели? – истерично вопил Деревянский. – Зачем?!
Новый Деревянский не отвечал.
– Действительно, зачем? – спросила Аврора.
– Как же мы тогда плывем? – Я кивнул за борт.
– Это разлив! Нас несет в нужную сторону, но это пока! Вода начнет падать – и мы поплывем назад! Я не хочу назад! Он испортил двигатели!
– Да я не ломал, я починить хотел… – оправдывался новый Деревянский. – Там трансформатор начал плавиться, я пытался…
– Трансформатор! Да вы сходите поглядите! – горячился Деревянский-1. – Вы только поглядите, что он там устроил! Вы сразу все поймете!
Мы спустились вниз, в моторный отсек. Деревянский, наш Деревянский, был прав – двигатель разрушен. Даже не разрушен, разорван. На куски. Рядом валялся лом – согнутый почти пополам. Ох уж и силушка в этих художниках, с виду такие мотылечки, но лом при случае завяжут в узелок. В творческом экстазе, так сказать.
– Ого… – протянула Аврора. – Как, однако…
– Это называется поспали… Слушай, как так получилось?
– Как-как, уснули, и все… Такое бывает.
– Это уж точно. Помнишь, как на острове Перевоспитания? Сидели, терпели… Я перетерпел.
– Зато теперь не перетерпел.
Мы рассмеялись.
– Ну что, пиратствовать еще не надоело? – спросил я.
– Пиратствовать… – Аврора подышала в кулаки. – Да я даже и забыла как-то уже.
– И я. Забегались… А вообще у нас настоящая пиратская история вышла – столько приключений…
– Не, не настоящая, – не согласилась Аврора. – В настоящей всегда сокровища, а мы до сокровищ не добрались…
– Может, еще доберемся…
Аврора с сомнением помотала головой.
– Нет, что-то не так… Я посмотрела – надувной лодки нет.
Аврора перешла на шепот.
– Зачем нам надувная лодка?
– Ты что, не понимаешь? – Аврора стала говорить еще тише. – Мы попались. Эти двое…
– Один из них не человек, – перебил я. – Серебро… Может, оно неправильно действует? Почему оно подействовало только на одного…
– Как бы то ни было, но один из них… Надо определить который. Как? А лучше бы убраться… Тут нет ни спасательных кругов, ни лодок… Почему-то… Я даже знаю почему. Я знаю. И чей это катер? Откуда он?
– Кто-то там говорил, что на катере ходил за рассветами… То ли кто-то из них врет, то ли вообще тут все перепутано… Сколько до места?
– Пятнадцать километров, – ответила Аврора. – Всего лишь…
– Если бы не МоБ, если бы не разлив, если бы не… Слишком много «если». С лодки нам не убраться.
– Надо наверх, – сказал я, – а то еще заподозрят…
Аврора кивнула.
Я повернулся к лесенке и уже протянул руку к дверце, ну или как тут все называется, и пальцем уже почти дотронулся, но тут дверца открылась. Невежливо так, пинком будто, как в старину, как в Лотарингии. Я даже подумал, что на наш катер настоящие пираты высадились, чего в жизни не случается?
Но это не пираты были, художники. Вернее, один. Художник. Деревянский. Наш. То есть первый.
Он пнул дверь еще раз, зевнул. Все, началось, я сразу понял. Глаза. Их повело желто-красным, верный признак. Взбесился.
– Резких движений не производить! – отчревовещал я Авроре. – Как при молнии шаровой!
А про себя подумал, что подцепившие бешенство молнии шаровой хуже во много раз. Молния может и в печку всосаться, мобильник не всосется никуда.
Аврора булькнула в ответ неразборчивое, так и не опознал – это знак какой или просто желудок у нее расстроился?
Было с чего расстроиться, конечно, Деревянский был страшен. Нет, не наружно, по-другому. В наши спокойные дни опасности, конечно, есть. Но другие. Опасности никогда не исходят от людей. Стихия, вздорные научные опыты, случаи несчастные. Но вот так, чтобы один человек собирался другого топором обтесать… Такого уж лет двести, наверное, не случалось. Поэтому Деревянский пугал.
– Вот и я ему говорил, – подхватил Деревянский. – Не делай резких движений, а то скользко тут…
Деревянский подергал себя за отсутствующую бороду.
– А он делал. Убить меня хотел, между прочим. Кастет у него в кармане…
Кастет. А у самого рука за спиной. Наверное, как раз тот самый кастет.
– Он мне с самого начала не понравился, – сказал художник и почесался с грацией обезьяны. – Оба они мне не понравились, уроды…
– Где другой? – спросил я.
– Какой другой? А, этот…
Деревянский подышал в кулак, пошевелил пальцами в воздухе, как плохой пианист в марсианской филармонии. Потом еще подышал и еще пошевелил. И тут меня как бы и осенило, стрельнуло в голову, догадун прошиб. Пальцы! У него шевелились пальцы. Все! В том числе и мизинец! Они были сломаны, этот дурацкий хруст до сих пор стоял у меня в ушах, мизинцы на людях так быстро не заживают. А тут все в порядке.
Фантом. Бешеный Фантом!
Аврора тоже. Догадалась. Смотрела на пальцы.
– Мерзкий тип, – Деревянский поморщился. – Изображал зачем-то меня… И тот, другой тоже… Переоделся… И вы тоже мерзкие типы, вы мне сразу не понравились…
Деревянский в третий раз сжал кулак. А потом…
Потом случилось то, что я видел, по крайней мере, в нескольких антикварных фильмах. Медленно, медленно, будто вытаскивая заржавевшую саблю, Деревянский показал из-за спины другую руку. С топором.
Аврора охнула. Топор был страшный. Широкое лезвие, красная рукоять, а на обухе еще и багорик, такой острый шип, с помощью которого…
Аврора ойкнула. Деревянский улыбнулся и декадентски проверил остроту лезвия на ногте. Я начал прикидывать, как лучше отсюда выбраться, и ничего прикинуть не мог. Лесенку перегородил взбесившийся живописец, а другого выхода не было вовсе, ни тебе окна, ни тебе балкона.
– Закаты тут грандиозные, – Деревянский взвесил топор на руке. – Просто…
Какое все-таки мерзкое соотношение – красное с желтым смешивается в отвратительной пропорции, тошнит.
– Что-то у меня в голову стреляет, – пожаловался Деревянский и взялся за рукоять уже обеими руками.
Так вот всегда и бывает, палитру и топор разделяет промежуток в семнадцать нанометров, художники они вообще так, порисуют немножко, затем за оружие, бегают за народом, рожениц пугают, листва осыпается.
– Не надо, – совершенно глупо пикнула Аврора.
– Ага.
Деревянский размахнулся и с разворота всадил топор в дверь. Мощно. Пластик прогнулся, потрескался, дверь перекосило, и она стала совсем непроходимой.
