Я сел за стол и открыл конверт Карла. Как он и сказал, внутри оказался список номеров людей из Нью-Йорка, которых я не знал, но там лежало и много чего другого. Например, схема метро, в которой я не мог разобраться, какой бы стороной ее ни поворачивал. Или брошюра спортивной кафедры Колумбийского университета со спортивной эмблемой на обложке: угрожающего вида голубой лев бросается вперед, как будто пытаясь отпугнуть меня от их сборной по плаванию.
А еще Карл купил билеты на самолет.
Американские авиалинии, вылет в 6.45, четвертого сентября. Один билет, туда-обратно, предназначался для мамы. Она проведет там два дня. Другой — мой — в один конец. Мы приземлимся в аэропорту под названием «Ла Гуардия». Я ни разу в жизни не летал — нужды не было, — а теперь билет уже куплен и рейс отправляется всего через месяц.
Реальный мир когда-нибудь бил вас стальным прутом по голове? До сих пор я видел только письмо о зачислении и десяток бумаг, которые заполнил. Но сейчас реальность собиралась столкнуться со мной лоб в лоб. Бум! В шестнадцать лет жить при колледже в Нью-Йорке? Я что, спятил? Свихнулся? Голова кружилась и, как и всякий раз, это пробуждало воспоминания о моей первой поездке.
Крик. Сумасшедшее вращение. Руки вцепились в сиденье. Перед глазами все плывет…
Я слишком устал, чтобы отгонять воспоминание. Мне семь. До сих пор помню множество подробностей, вроде запаха вишневой жвачки, холодного сиденья и криков моих друзей — все голоса разной высоты, напуганный, сбивающийся с нот хор. И столько всего ушло. Не то чтобы забылось, скорее, изгнано из мозга. Может быть, потому, что это все случилось не на ярмарке и не в парке развлечений. Декабрьское утро. И школьный автобус.
Мама никогда об этом не говорила, я тоже. Мне всегда казалось, что память об этой поездке лучше не тревожить. Проблема в том, что такие путешествия любят напоминать о себе, и тогда приходится проделывать их снова, снова и снова.
Я сжимал пальцами виски, пока голова не перестала кружиться. Потом взял карту, список имен и брошюрку и выбросил в мусор. Я перевернул брошюрку, чтобы не встречаться взглядом с голубым львом. Билеты я отодвинул вглубь стола: выкинуть их было все-таки нельзя, но как же хотелось, чтобы они исчезли!
Я пошел на кухню. Мама как раз зашла в дом:
— Ты посмотрел, что Карл дал тебе?
— Мам, я устал. Давай обсудим это утром.
Я порылся в холодильнике и нашел пакеты из ресторана, где Карл сделал предложение. «Сычуаньская империя Ван Фу», самый дорогой китайский ресторан в городе. По крайней мере, он знает толк в еде.
Мама прислонилась к стене:
— Ну почему Квин так себя ведет? Как будто мне нельзя хотя бы немножко побыть счастливой!
Я не хотел об этом говорить:
— Не все должно быть так, как ты хочешь.
— Так, как хочет он, тем более!
Я взял пакеты с едой и вместо того, чтобы сбежать в свою чистую комнату, отправился в свинарник Квина. Там, по крайней мере, бардак был на виду и ничем не прикрывался.
Я толкнул дверь в его комнату. Мне в лицо полетел дротик для дартса. Я отбил его пакетом, и острие вонзилось в горящий «Гинденбург» на постере «Led Zeppelin» — раньше он принадлежал маме, а потом ретро вошло в моду и брат забрал его себе.
— Летел точно в яблочко, — протянул он. Я взглянул на висящую на двери доску для дартса:
— Вряд ли. Даже в мишень бы не попал.
Брат только отмахнулся и переключился на симулятор полета в своем компьютере. Типичный Квин: мечет дротики, одновременно играя в компьютер, под музыку, от которой трясется весь дом. Я убавил звук на несколько сотен децибел, чтобы слышать свои мысли, а брат воткнул самолет в кукурузное поле.
— Разве цель не в том, чтобы посадить его?
— Да ну, это скучно. — Квин вышел из игры и плюхнулся на кровать. Я сел на стул и протянул ему один из пакетов:
— Держи вот, набей пузо. Мама с Карлом ели китайские блюда.
— Отлично! Они пяти минут не помолвлены, а мы уже питаемся его объедками. — Квин порылся на столе, нашел вилку с присохшим кетчупом и принялся за еду.
Я взглянул на бриллиантовую сережку у него в ухе:
— Выглядит лучше, чем спутник.
Он посмотрел на меня так, как будто услышал оскорбление:
— Ты сам подарил мне спутник.
— Да, но тогда это был брелок для ключей.
Брат вернулся к еде. Лапша свисала у него изо рта, как клубок червей, и он втягивал ее внутрь.
— Попомни мои слова, — сказал Квин, — этот парень сделает ноги, и больше мы о нем ничего не услышим. Как и все остальные.
Я отвернулся. Он мог ничего не говорить, я знал, что он думает: «Как папа».
Мне захотелось дотронуться до Квина, но я не смог. Это напомнило мне кое-что, о чем я когда-то читал. Сейчас ученые считают, что в мире не три измерения, а девять, но остальные шесть настолько замкнуты сами на себя, что мы их не чувствуем. Может быть, это объясняло, почему я никак не мог коснуться брата: хотя он сидел всего в нескольких футах, казалось, мы бесконечно далеки друг от друга. Когда папа ушел от нас, в пространстве появилась дыра, породившая множество новых измерений.
— Да ладно тебе, может быть, он продержится подольше. И, возможно, все будет не так плохо.
— Тебе легко говорить, ты-то свалишь в Колумбию.
Кожа у меня на затылке натянулась:
— Я не говорил, что поеду.
Квин рассмеялся с полным ртом лапши:
— Ага, как же. Возьмешь да и откажешься от стипендии Лиги плюща. — Я не ответил. — Стой-ка, ты не шутишь!
Я зашагал по комнате, раскидывая ногами мусор на полу:
— Стипендии на все не хватит. Знаешь, как в Нью-Йорке дорого?
— Остался месяц, и ты вдруг решил передумать?
— Я включил здравый смысл. Ты даже не знаешь, что это такое.
Брат отложил вилку:
— Струсил, да?
— Для всех будет лучше, если я найду подработку и пойду в общественный колледж.
Но Квин на это не купился:
— Ты просто боишься. Я тебе не верю. Ты обклеил всю комнату снимками из стран, куда хочешь попасть, а когда появился реальный шанс немножко пожить, ты вдруг испугался и идешь на попятный.
Он был отчасти прав. Я тоже.
— Если я пойду в колледж, я останусь дома, — напомнил я ему, — и постараюсь поддерживать здесь равновесие. И потом, кто знает, когда некоторым снова понадобится, чтобы их снимали с американских горок.
— Ага, теперь я виноват?
— Ты правда хочешь оказаться нос к носу с новобрачными? Представь себе, как они слетят с катушек.
— Как ты сейчас? — Квин раздавил в кулаке печенье с предсказанием, и на пол посыпались крошки. — Ну и отлично. Мне плевать. Преврати свою жизнь в автокатастрофу. Или, лучше сказать, в автобусную катастрофу?
Я резко обернулся к брату — его слова прозвучали пощечиной. Значит, он знал! Но какое право он имел использовать это против меня?
— В катастрофу? — переспросил я. — Нет, Квин, единственная катастрофа в нашем доме — это ты!
Я тут же пожалел, что сказал это, но было уже поздно. Слово не воробей. Брат с ненавистью поглядел на меня, и я приготовился к хорошей перепалке. Но вместо этого он опустил взгляд на замусоренный пол, стряхнул с руки крошки и вытащил предсказание:
— Эй, братишка, не переживай за меня, — сказал он, размахивая бумажкой. — Тут написано: «Вы будете повелителем всего, что видите». — Он скомкал предсказание и бросил его на пол.
Мне хотелось что-нибудь ему сказать. Может быть, извиниться. Но меня преследовало ощущение, что я кинул булыжник в стеклянный домик и его осколки все еще разлетаются вокруг. Надо было выбраться отсюда, так что я ушел в свою комнату, лег на тщательно заправленную кровать и стал смотреть на Парфенон, Эйфелеву башню, Кремль и Великую Китайскую стену — на все то, что существовало в одном из множества измерений, куда мне никогда не попасть. Все это было так далеко отсюда.
* * *
Крик. Сумасшедшее вращение. Руки вцепились в сиденье. Перед глазами все плывет…
Я снова там. Мне семь, и школьный автобус крутится вокруг своей оси. Вот он проломил ограду, повис на краю обрыва и качается, качается, как ванька-встанька. Я ползу между сиденьями к запасному выходу в конце салона. Автобус накреняется вперед, пол встает передо мной черной волной, и я карабкаюсь вверх — в конец автобуса. Молочу, молочу, молочу в дверь аварийного выхода. Учительница (как же ее звали?) кричит: «Открой ее, Блейк!». Я колочу, лягаю, толкаю дверь. Мне не хватает сил, чтобы открыть ее. Я слишком слаб, чтобы открыть аварийный выход.
Пол автобуса поднимается, как девятый вал, и поглощает меня.
* * *
Мои глаза распахнулись, и я дрожал, пока тело и сознание не вернулись из кошмара в теплую комнату. Было два часа ночи — не самое подходящее время, чтобы бодрствовать. Стоящие перед глазами образы из сна уже начали блекнуть, но что-то было не так. Сквозь шторы пробивался странный свет и отбрасывал длинные тени на мои плакаты. Я сел и выглянул в окно.
