На это доктор Шербан ответил, что прежде всего ему надо раздобыть фальшивое удостоверение личности, непременно отрастить усы, чтобы хоть как-то изменить свой облик. А до тех пор он будет скрываться у него.
В голове у Габи все смешалось, и он теперь уже не знал, действительно ли немцы ворвались в Будапешт или нет. Но, как бы то ни было, он смутно догадывался, что его день рождения ни при чем, что есть какая-то другая, более серьезная причина. Ему вспомнился утренний разговор, когда дядя Колба сказал: «Лучшие люди погибнут, их угонят…» Друг доктора Шербана, должно быть, тоже из тех самых лучших людей, потому что и его хотят арестовать, бросить в тюрьму или куда-то угнать: ведь он, как и все они, отказывается воевать на стороне немцев и выступает против войны. Габи еще многое было непонятно, но спрашивать нельзя, так как если он спросит, то сразу же станет ясно, что он подслушивал. Да разве он подслушивал? Ничего подобного! Он не такой, чтобы подслушивать! Просто он случайно услышал их разговор. Только и всего.
Таинственный Андраш Келемен, или иначе Янош Чепань, как раз в эту минуту говорил доктору Шербану:
— Никому, кроме товарищей из движения Сопротивления, не говори, что я у тебя. Даже тетя Тереза не должна этою знать.
— А Габи? Если он увидит, что ты остаешься? — спросил доктор Шербан.
— Он не увидит. Сейчас я с ним попрощаюсь, — громко прошептал Андраш Келемен и, повысив голос, сказал: — До свидания, Габи, я ухожу!
— До свидания, — отозвался Габи и услышал, как со скрипом
отворилась и захлопнулась дверь в прихожей, но почти тут же уловил, как еле слышно закрылась за кем-то другая дверь, ведущая из прихожей в кухню. И в этот момент в комнату вошел доктор Шербан.
— Ну-с… Мой друг ушел, — объявил он Габи.
— Я тоже ухожу, — попрощался Габи и с гордостью подумал, что знает важную, настоящую, а не придуманную тайну, которую можно доверить только участникам движения Сопротивления. А раз так, то он теперь и сам участник движения. Сознание этого наполнило его душу гордостью, и, проходя мимо, он ласково взглянул на кухонную дверь, за которой наверняка прячется Андраш Келемен, а на самом деле Янош Чепань. Этот самый Андраш Келемен, о котором никто не должен знать, видимо, ждет не дождется той минуты, когда Габи уйдет, чтобы можно было выйти из своего укрытия и улечься спать — ведь он так устал.
Дома ждал Габи отнюдь не ласковый прием, ибо его внезапное исчезновение вызвало настоящий переполох. Мама плакала, а отец принялся расспрашивать, где это он так долго болтался. Габи сказал, что был у господина Шербана, и рассказал о микроскопе, но обо всем прочем и словом не обмолвился. Эх, до чего же жаль! Вот бы удивились мама и папа, если бы он посвятил их в свою тайну!
Но за ужином он все-таки не удержался и спросил:
— Папа, а что такое движение Сопротивления?
Отец удивленно взглянул на него, многозначительно хмыкнул и, наконец, сказал:
— Если не хочешь навлечь на себя и на нас беду, никогда не произноси этого слова. Не то время, чтобы говорить о таких вещах.
Габи очень хотелось спросить, какое же у них время, но он не решился и промолчал. Оставалось лишь одно — самому догадаться, что такое движение Сопротивления. Наверно, движение — штука серьезная, коли и незнакомец, и доктор Шербан Тоже участвуют в нем, а ведь доктор Шербан — человек хороший, значит, и движение вещь хорошая. Тогда и Габи будет участвовать в нем. Непременно будет! Но вот вопрос: кого можно привлечь к участию в движении? Денеша? Эде? Дуци? Или, может быть, троих Шефчиков? И хотя Габи сам весьма смутно представлял себе, что такое движение Сопротивления, он тут же решил, что никто из них еще не достоин этой чести. Да, пока не достоин… В конце концов он нашел наилучший выход из затруднительного положения — лег в постель и тут же заснул.
Глава вторая ЖЕЛТЫЙ ОРДЕН
В доме, окутанном непроглядной ночной темнотой, тихо. Ни единой полоски света не пробивается ни из-под дверей, ни из окон. Только над лестничной клеткой сочится какой-то бледный, лилово-синеватый свет, освещая ступеньки словно для того, чтоб они не спотыкались друг о друга. Ступеньки неторопливо бегут вверх ко второму этажу, а потом идут еще выше, к железному люку на чердак. Это лиловатое мерцание еще резче подчеркивает темноту, царящую во дворе, проступающие мрачные контуры длинного балкона и крутую крышу под иссиня- черным небосводом, которая чуть заметно склонилась над двором, как бы удивленно спрашивая, почему так темно вокруг.
Дом напоминал Габи рисунок, который он однажды на уроке арифметики, вместо того чтобы решать задачку, нарисовал в тетрадке, но учитель, заметив, что он не слушает, спросил, чем это он занимается. Габи вздрогнул, опрокинул чернильницу, и все чернила вылились прямо на тетрадку. Не прошло и мгновения, как на месте рисунка красовалось темно-синее пятно. «Полюбуйтесь! — сказал тогда учитель. — Вот так выглядит тетрадка плохого ученика». И показал всему классу тетрадку с чернильным пятном, под которым затаился видимый только одному Габи его чудесный рисунок. Вот такими же невидимыми, скорее, воображаемыми контурами очерчена была темная громада дома, скрытая под чернильным пятном ночи.
Но в тетрадке по арифметике стоило лишь перевернуть страницу, как следующая уже радостно сияла белизной бумаги. Впрочем, так было и в доме — стоило только открыть одну дверь или окно, как сразу же вырывался наружу радостный, светлый луч. И все потому, что за темными дверями и темными окнами горел свет. В квартире Габи тоже было светло.
Все трое сидели вокруг стола. Отец читал газету, мама в очках, сползших на кончик носа, дремала над штопкой, лежавшей у нее на коленях. А Габи, навалившись животом на стол, играл в «блошки». На кровати лежали три пальто, возле двери на полу стояли два чемодана и сумка, словно семья Климко собралась в дорогу. В сумке — хлеб, яйца вкрутую, мыло, полотенца, содовая вода в бутылке. В чемоданах плотно уложено белье, Габин праздничный костюм, тот самый, который он порвал с день своего рождения, отцовский темно-синий костюм, мамино шелковое платье и много других, неизвестных Габи вещей.
Да, казалось, будто собрались они в дальнюю дорогу, а на самом деле дорога эта была на удивление коротка и вела от квартиры до бомбоубежища. Никто не испытывал особого желания отправляться туда, в подвал. Но ничего не поделаешь, если тетя Чобан, дежурившая по дому, обошла заранее все квартиры, проверила, хорошо ли затемнены окна, и предупредила жильцов, что в случае объявления воздушной тревоги всем им придется спуститься в убежище.
После визита тети Чобан Габи побежал проверить, плотно ли занавешены черной бумагой окна, не пробивается ли где-нибудь свет, потому что светлое, хорошо видимое сверху пятно может привести к непоправимой беде. Но напрасно он тревожился: все было в порядке. Габи вернулся в комнату и в ожидании воздушной тревоги принялся играть в «блошки».
Они все трое сидели вокруг стола и ждали. Отцу первому надоело это долгое ожидание, но едва хотел он было сказать: «Ну, кажется, сегодня обойдется…» — как душераздирающе завыли сирены, возвещая о приближении самолетов. Вместе с воем сирен во дворе раздался суматошный трезвон — это тетя Чобан изо всех сил колотила пестиком от ступки по висевшему у входа в бомбоубежище ржавому рельсу, оповещая всех о воздушной тревоге.
Габи надел пальто, мама взяла в руки сумку, отец — оба чемодана, затем они выключили свет и вышли во двор. Запирая двери, они не знали, суждено ли им увидеть еще раз свою однокомнатную квартиру, знакомую мебель, теплую плиту. Может, через час у них не останется ничего, кроме еды в сумке да вещей в чемоданах…
Весь дом пришел в движение: заскрипели двери, послышались сердитые или испуганные голоса.
— Ой, нога подвернулась! — кто-то вскрикнул на лестнице.
— Не шали, Дюрика, — доносилось с веранды.
— Ица, Мица, где вы? — зазвенел во дворе испуганный голос, а в ответ с площадки долетело:
— Мы здесь, мама!
Посередине двора стоял господин Рендек, иначе говоря, Тыква, старший по дому, который в таких случаях чувствовал себя хозяином положения, поскольку мог проявлять свою власть. На его замечательно круглой голове красовалась серая каска. Время от времени он зажигал электрический фонарик и, заглушая трезвон, поднятый ударами пестика по рельсу, кричал:
— Не задерживайтесь! Живее! Они сейчас будут здесь! Эй, Шефчики, что вы там наверху копаетесь?! Немедленно сойдите вниз! Кто там мигает карманным фонариком, черт возьми?! Погасите сейчас же! Быстрее, быстрее, не задерживайтесь!
Габи вспомнил занятия по противовоздушной обороне, на которых их учили, что надо делать по сигналу воздушной тревоги. Но занятия совсем не походили на действительность, тогда и кричали меньше, и порядка было больше. Тыква не вопил так оглушительно, ни у кого не подвертывалась нога на лестнице, а если, например, требовалось показать, как помочь пострадавшему, то к нему тут же подбегали два санитара и оказывали первую помощь, хотя в ней, собственно, никто и не нуждался. Кстати, во время этих занятий Тыква никогда не кричал, как сейчас: «Вывих — это пустяки, потом можно вправить в два счета, главное, живее, живее, не задерживайтесь!» Теперь же все было наоборот, и Габи сам убедился, что занятия — это одно, а настоящая бомбежка — другое.
