Федя постарался восстановить в памяти весь ход событий, свидетелем которых стал за два последних дня. И восстановить так, чтобы вспомнить каждую мелочь. Во-первых, рассуждал он, надпись на парте сделана черным маркером — надо проверить, есть ли такой у Артема. Во-вторых, хорошо бы достать ту дискету, на которой записана странная игра. Правда, чем это может помочь делу, Федя не знал, но все разно считал, что дискета может пригодиться. Ведь собирают же сыщики все улики, каждую мелочь. Окурками и то не брезгуют, а дискета — не окурок. Наверняка она может оказаться полезной для следствия. К сожалению, других улик или «вещдоков» Федя так и не смог отыскать в своих воспоминаниях. Даже тот злосчастный апельсин он с горя машинально съел на уроке, когда Оля отсела. Но что же еще он должен и может сделать? «Как что? Элементарно, Ватсон!» — хлопнул Федя себя по лбу.
В самом деле, все сыщики, книжные и настоящие тоже — Федя был в этом просто уверен, — наверняка начинали свое расследование с опроса потерпевшего. Потерпевшей в данном случае была Оля. С нее-то и следовало начинать. «Что ж, завтра же попробую», — решил Федя. Это решение вселило в него надежду и одновременно тревогу. С одной стороны, это повод ближе познакомиться с Олей, а с другой — можно и поссориться навсегда, С какой стати она станет с ним откровенничать? Да и как подойти с таким разговором? Может, прав Артем, что она нервная? Вон попробовал Федя всего-навсего подарить ей апельсин — и что из этого вышло…
Правда, потом она сама его пригласила игру про погрузку апельсинов смотреть. Ну, позвал-то Артем, но по ее просьбе… «Ой!» Федя откинулся на спинку стула — до этого он сидел над раскрытым учебником, склонив голову и подперев щеки кулаками. До него вдруг дошло, что Оля пригласила его смотреть эту игру совсем не случайно. То есть не потому, что, как сказал ему по телефону Артем, не хотела его обижать своим отказом от апельсина в классе, а совсем по другой причине. Оле зачем-то было нужно, чтобы именно Федя посмотрел эту дурацкую игру. Зачем? Феде очень хотелось думать, что она, догадываясь, что игра связана с плетущейся вокруг нее сетью злого умысла, ожидала от него поддержки и защиты. «А что, очень может быть», — оживился он. Ведь Оля сама говорила, что друзей у нее, кроме Артема, нет. Даже ее адрес в Интернете никто не знает. Да и обычный домашний адрес, наверное, тоже. Вот она и обратила внимание на Федю, увидев его доброе к ней расположение. Очень даже может быть… Федя повеселел: он был уже почти уверен, что Оля сама ищет его помощи. Что ж, он постарается не ударить в грязь лицом. Сегодня он уже кое-что продумал, а завтра будет решительно действовать. И начнет с того, что объяснится с Олей.
Федя даже не стал ничего фантазировать, представлять себе, как пройдет это объяснение, чтобы не сглазить. Не стал и планировать, составлять схему каких-либо действий. Он решил воспользоваться методом «великого комбинатора», который, как известно, в общении с женским полом рассчитывал только на импровизацию.
На первом же уроке Федю ждал неприятный сюрприз: Олина соседка по парте пришла в школу и уже заняла свое привычное место. Этого Федя как-то не учел, упустил из виду. «Ничего, — успокаивал он себя, садясь за парту позади Артема, пообщаюсь на перемене. Может, так оно и лучше, на уроке не наговоришься».
Но и на перемене подойти к Оле оказалось совсем не просто. Сначала ее задержала зачем-то учительница. А затем Олиным вниманием завладела ее подружка, та самая соседка по парте. Они что-то увлеченно обсуждали с веселыми лицами, стоя у окна в коридоре, и даже от Артема Оля, смеясь, отмахнулась, когда тот подошел к ним с нарочито заинтересованным видом и притворился, будто подслушивает.
Федя растерялся. Что и говорить, Остап Бендер из него получался никудышный, а Казанова, видимо, еще хуже. Федя, правда, мыслил себя в роли детектива, но в данный момент ему для этого как раз и пригодились бы качества, которыми были щедро наделены известный сын турецкоподданного и, еще в большей степени, прославленный итальянский кавалер. И тут к Феде вразвалочку подошел Кочетков — первый насмешник и балагур на уроках и переменах, классный шут, как называют таких ребят, имеющихся в каждом классе. Федя никогда не чувствовал к ним особого расположения, просто не понимал, чего уж тут такого приятного — постоянно быть всеобщим посмешищем.
— Что, Достоевский, врезался? — с ухмылкой задал Кочетков свой первый колкий вопросик.
Федя, еще увидев его, как говорится, «на горизонте», заранее внутренне напрягся, чтобы поставить на место дежурного острослова, но этот «вопросик» застал-таки его врасплох, как в боксе удар ниже пояса.
— Откуда ты знаешь, что меня Достоевским зовут? — ошарашенно спросил он Кочеткова. — Меня так в прежней школе называли.
— Все вы находитесь под «колпаком» у старины Мюллера, — ехидно посмеиваясь, темнил Кочетков. Этот клоун словечка не мог сказать по-нормальному, без подковырки.
— Нет, правда, откуда? — Федя показывал тоном, что шутить не намерен.
— Ну, ты же Федор?
— Федор, — согласился Федя.
— И Михалыч.
— Откуда знаешь?
— Секрет фирмы.
— А если серьезно?
— Ну, слышал я. Около директорской. Литераторша с директрисой твое личное дело читали, — раскололся наконец Кочетков, видимо, услышав в голосе собеседника угрожающие нотки.
— А ты-то хоть читал Достоевского? — смягчившись, спросил Федя.
— Не-а. По программе-то еще не проходили. Литераторша просто смеялась. Говорит: «То у нас один Чайковский был, а теперь еще и Достоевский объявился».
Федя молчал, удовлетворенный объяснением, хотя и не совсем понял, при чем тут знаменитый композитор.
— Да ладно, я ж не в обиду, — уже немного заискивающе протянул Кочетков. — Что ж тут обидного — Достоевский, Чайковским-то, между прочим, она меня называла, я ведь Петр Ильич. — Он, улыбаясь, заглянул Феде в лицо, рассчитывая посмеяться вместе, но Феде было не до смеха. Помолчав, Кочетков продолжил: — А что ты в Ольгу врезался, так это ежу понятно, и ничего тут такого нет, она половине класса нравится. Только она сама ни с кем знаться не хочет, много о себе мнит очень. По мне, так Катька, которая с ней сидит, куда лучше, свойская девчонка.
Федя пожал плечами. Он даже и не знал до сих пор, что Олину соседку по парте зовут Катей. Да, по правде говоря, и знать не хотел.
— Слышь, — не отставал Кочетков. — Ты ей записочку на уроке брось. Или, хочешь, я передам? А то пялишься на нее, аж смотреть больно.
— Без сопливых обойдемся, — отрезал Федя. — Ну как знашь, Федор Михалыч, как знашь, — Кочетков не спеша пошагал прочь своей вихляющей походочкой, но вдруг, наверное, заприметив какую-то очередную жертву для своих острот, сорвался и понесся сломя голову в другой конец коридора.
«А может, Чайковский, тьфу, Кочетков, прав? — размышлял Федя, сидя на следующем уроке и глядя через Артемово плечо на темные локоны предмета своих воздыханий. — Может, мне и правда ей записку передать?» К середине урока он принял решение и задумался над содержанием записки. Федя понимал, что написать он должен нечто убойное. Нечто такое, что наверняка заинтересовало бы Олю. Может быть, тогда ей станет любопытно, и она согласится с ним переговорить. «А чего я, собственно, голову ломаю? — сообразил он. — Она от Карамазовых в обморок падает, вот и пошлю ей что-нибудь в таком же роде. Только чтобы понятно было, что послал это я и ничего плохого в голове не держу».
Федя взял свою ручку и, еще немного подумав, нацарапал на тетрадном листке: «Могу поделиться опытом, как я писал «Братьев Карамазовых». Федор Михайлович». Потом перечитал, подумал и добавил: Достоевский, заключив фамилию писателя в кавычки. «Без Кочеткова обойдемся», — решил Федя и ткнул тупым концом ручки в спину Артема.
— Чего? — прошипел тот, не поворачивая головы.
— Записку Толоконцевой передай, скажи от меня, не читай, — выпалил шепотом Федя и, выждав момент, когда учительница отвела свой взор от класса, перебросил сложенную в несколько раз бумажку к Артему на парту. Федя был не вполне уверен, что Артем не заинтересуется содержанием послания. «Ладно, если начнет разворачивать, — решил он, — выхвачу и порву. Пусть меня тогда с урока выгоняют, а то давно ничего не прогуливал». Но Артем в точности, очень ловко и незаметно для посторонних глаз, выполнил Федину просьбу. А вот прочла ли Оля записку — этого Федя не знал и узнать почти отчаялся. На каждом из оставшихся уроков он ждал ответной записки, а каждую перемену старался держаться поближе к Оле, но все напрасно. Наконец на последней перемене, когда Федя, устав от бесплодного ожидания, разозлившись на себя, на Кочеткова (за дурацкий совет), а заодно и на Олю за ее самомнение, спустился в буфет и занял очередь, чтобы перекусить хотя бы булочкой или марципаном, он услышал у себя за спиной фразу, сказанную знакомым мелодичным голосом:
