— Облаву надо, — авторитетно заявил Князь. — Группу захвата. Операцию «Вихрь-антитеррор».
— Нет, с животными надо лаской, — сказала Валька, осторожно пробуя пальцем свои царапины. — Она и так перепугалась. Мы с Надькой сманивали ее, сманивали… Бананы берет, а в руки не дается.
— Откуда она взялась?
— Да какой-то Нинкин поклонник подарил.
— Наверное, обезьянка без него скучает, — предположила Ирка Синицкая. — Надо звонить ему, чтобы взял ее обратно.
Суворова безнадежно махнула рукой:
— Думаешь, Нинка его знает? У нее все время кто-нибудь торчит у подъезда: то плакат просят надписать, то подарки тащат. Нинка ничего не берет, кроме цветов, а на макаку запала. Она сама к ней в руки пошла.
— А где Нина?
— На съемках. Она из-за этого меня и вызвала — боялась Маню одну оставить.
— Ее Маня зовут?
— Этот тип сказал, что Маня. Только ей по барабану: мы с Ломакиной все клички перепробовали — не идет, и все.
Вздыхая и разглядывая в зеркало царапины, Суворова начала рассказывать о макакиных подвигах.
Пока фотомодель была дома, Зеленая Маня вела себя как ангелочек. Она обнимала Нину своими детскими ручонками, лезла целоваться и пыталась искать у нее в голове блох. (Разумеется, блох у фотомодели не было — просто так выражается обезьянья любовь.) Но едва Нина стала собираться на съемки, как в Маню вселился бес. Она почувствовала, что новая хозяйка уходит, и старалась ей помешать изо всех обезьяньих сил.
Нина отделалась порванными колготками и выскочила за дверь. Тут и началось. Макака разбила почти все, что билось, оборвала почти все, что обрывалось, и сломала многое из того, что ломалось. Остальное она изгрызла или загадила.
— Они там с Надькой, — закончила Суворова, показывая на дверь своей комнаты. — Надьку она еще терпит, а меня видеть не может. Ребята, заходите по одному. Может, кто-нибудь ей понравится?
Классные красавицы Ирки, Кузина и Синицкая, ревниво переглянулись. Наверное, каждая сравнивала себя с Ниной Су и прикидывала, сможет ли понравиться макаке.
— Я первая, — сказала Синицкая, поправляя перед зеркалом прическу.
Среди девчонок считалось, что у нее роскошные волосы, хотя Блинков-младший не замечал особой роскоши. Подумаешь, жесткие и курчавые как проволока (нужно ли говорить, что сыщик любил Кузину?).
— Погоди, я тебе апельсинчик с кухни принесу, — сказала Валька. — Бананами она уже облопалась.
Вооружившись апельсином, Синицкая изобразила на лице самую сногсшибательную из своих улыбок и пошла покорять макаку.
Восьмой «Б» приник к двери.
— Ма-аня! — слышалось оттуда. — Ма-аня, Манюня!.. Надь, вроде отзывается.
Ломакина почему-то не отвечала.
— Маня, Маня, на, на!
— Кажется, идет! — заглядывая в щелку, счастливым голосом сказала Суворова. — Апельсин взяла… Ой!
Блинков-младший так и не понял, кто завизжал: Синицкая или макака. Скорее всего обе, но кто-то громче. Зазвенела разбитая посуда, с грохотом упал стул, и Синицкая выскочила в коридор. На щеке классной красавицы багровели три царапины, как у Суворовой. В знаменитых волосах торчала банановая кожура.
Рыдая, Синицкая бросилась к зеркалу. Валька хватала ее за руки. Она чувствовала себя виноватой.
— Ир, ну ничего страшного, Ир! Надо только перекисью прижечь, а то вдруг у нее под ногтями зараза.
Услышав про заразу, девчачья половина компании дружно попятилась к выходу.
— Тащи перекись! — заголосила Синицкая. — И пускай теперь Кузина идет! Что, мне одной разукрашенной ходить?!
— Нет, это не девчачье дело, — вступился за свою Ирку Блинков-младший.
— Пускай идет! — рыдала Синицкая.
— Я пойду, — сказала Ирка. — Не бойся, Митек. В крайнем случае возьму ее на прием — папа мне показывал.
Отговаривать ее было бесполезно. Ирке хотелось, чтобы даже макака признала, что она в сто раз лучше Синицкой.
Суворова уже протирала синицкие царапины перекисью. Блинков-младший заметил, куда она поставила пузырек, чтобы не терять времени, когда придется обрабатывать Кузину. А его любимая восьмиклассница тем временем глубоко вздохнула и скрылась за дверью. Она шла на макаку с голыми руками, даже без апельсина!
В тот момент, когда за Иркой закрылась дверь, Блинков-младший вдруг сообразил, что все занимаются чепухой. В лучшем случае макака пойдет к Ирке на руки, а потом что? Нельзя же носить ее на руках всю оставшуюся жизнь. Макаке нужна клетка или на первое время хотя бы собачий ошейник с поводком.
Но было уже поздно останавливать Ирку. Она вошла в комнату, и оттуда долго не доносилось ни звука.
— Почему Ломакина тебе не отвечала? — спросил Митек Синицкую.
— Плачет.
— Ну и уходила бы оттуда.
— Нельзя! — сказала Суворова. — С Надькой Маня посиживает себе в шкафу и только иногда чашками бросается. А без Надьки знаешь как начинает беситься?! Ей, наверное, одной страшно.
Тишина в комнате затянулась, и это было уже неплохо. Все говорили шепотом, боясь спугнуть нервную макаку. Но тут дверь стала приоткрываться медленно-медленно, как будто сама собой. Ирка, пятясь, вышла в коридор и выдохнула:
— Простите, ребята, но я не смогла. Хотела взять ее на руки, и вдруг так страшно стало! У нее жуткое лицо, как у злой колдуньи.
— Сунуть ей в пятак, и все! — постановил Князь. — Суворова, тащи веревку. Сначала я ей под дых двину, а потом разок по черепушке. Она — брык, а я ее свяжу.
И, встав в боксерскую стойку, он для наглядности стал показывать свои воспитательные приемы на Орле. Само собой, Орел не захотел получать в пятак и стал уклоняться от ударов.
Пока они возились, Блинков-младший тихо вошел в комнату.
Глава II
О чувстве прекрасного у обезьян
«Когда-то здесь жили люди», — подумал сыщик, оглядываясь. Комната напоминала свалку в зоопарке. В зоопарке — потому что воняло. Больше всего Митьку потрясла сломанная пополам ножка стула. В месте перелома она была толщиной в два пальца, и, уж конечно, сломали ее не девчонки.
Ломакина, разукрашенная фирменными макакиными тремя царапинами на щеке, забилась в угол дивана.
— Только без резких движений, Блинок, — тихо сказала она, кивая на шкаф.
На полке среди блюдечек и чашек сидела Зеленая Маня. Лицо у нее действительно было ведьмовское: черное, сморщенное, с поджатым тонкогубым ртом и большущими желтыми глазами. Седые космы на голове торчали дыбом. Вряд ли макака была седой от старости — скорее у нее такая окраска. Сжавшись в комок, она казалась не больше сильно раскормленной кошки.
— Тцат, тцат, тца! — зацокала Зеленая Маня, и вдруг у нее выросла длинная мускулистая рука!
В следующее мгновение Блинков-младший осознал, что уклонился от чего-то летевшего в лицо, и удачно. Метко пущенная чашка просвистела над ухом, врезалась в стену и разлетелась на мелкие осколки. В стене осталась глубокая щербина.
— Не понравился, — хладнокровно заметила Ломакина.
Стараясь не громыхнуть, Блинков-младший поднял с пола целый стул и уселся посреди комнаты. Пускай макака привыкает. Зеленая Маня подумала и запустила в него другой чашкой. Эту Митек поймал и поставил на стол. Макака ответила очередью из двух чашек и блюдца. Он успел поймать первую, вторую чашку отбил рукой, а блюдце угодило ему в грудь. Удар был боксерский! Митек и не думал, что можно с такой силой бросить обычное блюдце.
— Тцат-цат-цат! — восторженно завопила макака.
Сыщик отвернулся, следя за ее отражением в полированной дверце шкафа, и Зеленая Маня притихла. Наверное, решила, что раз этот большой обезьян не глядит в ее сторону, то и не полезет.
— Чем воняет? — спросил Митек Ломакину.
— Тем самым. У нее понос. От бананов, наверно, — мы ей восемь штук скормили.
— В зоопарк надо звонить, — решил Митек. — Пусть приезжают с сетями или как у них там положено. А то Князь уже собрался ее по башке бить.
Ломакина усмехнулась:
— Пускай попробует, а мы посмотрим. Видал, как она стул разломала?
