— Дим, а что я там нашел! — Это было сказано торжественно. — Возле костра.
— Рубль, что ли?
Алешка сунул руку в карман, вытащил, разжал кулак. На ладошке лежал… пистолетный патрон.
Да, мы этого достойны!
Пока варилась картошка, Алешка вслух развивал свои догадки.
— Все ясно, Дим! Он никого не похитил.
Я не возразил.
— Все ясно, Дим! Он хочет на кого-нибудь покуши… то есть покуситься. — Поправился: — Он готовит покушение.
Мне стало интересно:
— На кого? На тетю Фросю?
Алешка на секунду задумался, согласился:
— Да, Дим, тут покушаться не на кого. Тут все люди мелкие. Не бизнесмены.
Я поднял крышку кастрюльки и потыкал картофелину вилкой.
— Все ясно, Дим. Он передумал покушаться. Ведь он патроны растерял.
— Один патрон, — напомнил я.
— Один у костра, а другие еще где-нибудь. В других местах.
Я открыл банку тушенки и подумал: он дурака валяет или что-то уже сообразил?
— Дай тушеночки-то, — сказал Алешка. — Не жмись для младшего брата.
Тушенка была хорошая. Свежая и вкусная. И пахла настоящим мясом.
— Дим… — начал Алешка с набитым ртом.
— Проглоти сначала. А то подавишься.
— Такой тушенкой не подавишься. Она сама в глубину проскакивает. Дим, будем держать его под контролем. Или нет — под шляпой… то есть под колпаком. И как только он добудет новые патроны, мы его повяжем. Дай тушеночки-то, не жмись.
Тушенка была хорошая. Свежая и вкусная.
— И, знаешь, Дим, пройдет один день… Или два. Наступит четверг или тридцать первое… И я тебе точно скажу, на кого он охотится, этот пещерный дикарь.
— А как ты узнаешь? — Я слил воду, снова поставил кастрюлю с картошкой на плиту.
— Элементарно, Ватсон. Кого он подстрелит, на того, значит, и охотился.
Я опять прикинул: дурака валяет или до чего-то додумался? Размял картошку и взял банку с тушенкой…
Точнее говоря — банку. Тушенки в ней уже не было. На дне банки катались две горошинки черного перца и прилип одинокий лавровый листочек. Хорошая тушенка.
Пришлось открывать вторую банку.
Тут как раз на камбуз пришел Матвеич.
— Надо чайку заварить. О! Здорово пахнет! — Он наклонился над кастрюлей. — Мое любимое блюдо. Только ты, Дим, зря пожадничал. Нужно было для вкуса и пользы пару банок туда ахнуть.
— Еще не поздно, — поспешил Алешка. — Дим, открывай вторую банку.
Третью, по-моему.
— Добрый гость всегда к обеду поспеет, — с улыбкой сказал Матвеич, когда на пороге кают-компании появилась уже знакомая нам дама с зонтиком.
Она трубно высморкалась у дверей, внимательно заглянула в платочек. (А что там может быть особенного?) Поставила в угол зонтик, положила веер на подоконник. И сняла шляпку вместе с рыжей прической. Оставив на плечах седую голову.
— Я, конечно, пардон, не совсем вовремя, но вы так очарова-а-а… распахлись своим блюдом на всю округу, что мне захотелось вас похвалить.
— Садитесь с нами, Матильда Львовна, — пригласил ее к столу Матвеич. — Похвалите нас за обедом.
— Прелее-е-е… Великоле-е-е… Можно я не буду снимать перчаток?
В Алешкиных глазах я прочитал: зонтик сняла, могла бы и рукави-и-и-чки снять. Но строгости и осуждения в его взгляде я не заметил. В его глазах прыгали веселые искорки.
Дама сразу же стала называть Алешку Алексом, меня — Димитрием, а к Матвеичу она обращалась по званию, с уважением: настоящий полковник. Чувствовалось, что они старые друзья.
— А меня, мальчики, можете звать тетушкой Тильдой. Прелее-е-е…
Мы дружно навернули тушеночки с картошечкой, причем тетушка Тильда от нас не отставала, кушала активно, но очень красиво, с ножом и вилкой, и успела за обедом рассказать нам свою творческую биографию.
Мы, вообще-то, мало что запомнили. Только то, что она — великая актриса и что она прожила на сцене большую жизнь. От молоденькой Софьи в «Горе от ума» («Вот Димитрий об этой пьесе, наверное, знает») до старой княгини Тугоуховской («оттуда же, Димитрий должен знать»).
Подчистив тарелки, мы перешли к чаю.
— А я об эту пору всегда пью черный кофе, — заявила тетушка Тильда. — Тяжелая пища так лучше усваивается в недрах творческой личности.
И мужчины пошли на камбуз, готовить черный кофе для недр творческой личности. Чтобы в ее недрах получше освоилась картошка с тушенкой.
Матвеич готовил кофе, Алешка хихикал. Но как-то неуверенно.
— Дим, она в носовой платок смотрит так, будто у нее из носа не… эти самые, а бесценные жемчуга капают.
— Отставить! — гаркнул Матвеич. — Тетушка Матильда — несчастная женщина. Она на гастролях, выступая осенью в летнем театре, схватила воспаление легких, а потом — хронический насморк. Ее уволили из театра — кому нужна актриса, которая без конца сморкается на сцене.
— Я понял, — сказал Алешка. — Она голодная. Я больше не буду.
— Да, у нее крошечная пенсия. А на ее руках еще и двое хвостатых: песик и кот. Она сама не поест, а уж их накормит. И, между прочим, все ее забыли. Никто ее не навещает.
Вот, подумал я, посмотреть на экране на этих актеров — какие они дружные и любящие: «Сю-сю-сю! Ах, как волнительно!» — а чтобы позаботиться об одинокой старушке — их тут нету. Им некогда, они себе недвижимость на Кипре строят.
— Пошли, — сказал Матвеич, снимая кофейник с плитки, — а то наша дама, наверное, заскучала.
Но дама Тильда не скучала. Она своим носовым платком азартно вытирала пыль со всех полок и подоконников, наводила порядок. И она очень обрадовалась чашечке кофе. Видно, не так уж часто ей приходилось его пивать.
— Кофе! — говорила она с восторгом, подняв чашечку на уровень глаз. — Арома-а-а… Изуми-и… Только настоящие полковники умеют варить настоящий кофе! Прелее-е-е… Я жду вас завтра с ответным визитом. Это будет чуде-е-е…
— Мы обязательно припремся, — пообещал Алешка. — Вы довольно прекрасная женщина. — И все-таки не удержался: — Обаяте-е-е…
Тетушка Тильда растаяла и вместо того, чтобы сморкнуться, промокнула платочком благодарные слезинки под глазками.
Когда она ушла, под зонтиком и обмахиваясь веером, Матвеич спросил:
— Видали? Очень нежное существо. Ее тут прозвали Дама Безе.
— Ни фига! — ахнул Алешка. — Та самая?
— Какая та самая? — удивился Матвеич.
— Ну та! Древняя! Которая оперу сочинила. Про тореадоров — смелее в бой.
— «Кармен», что ли? — Матвеич покрутил головой. — Ну, Алекс, ты даешь! Эту оперу про «смелее в бой» написал композитор Бизе. А «безе» по-французски — нежный поцелуй. И пирожное такое, воздушное. Вроде нашей дамы. Дошло? Или повторить?
— Врубился. — Алешка задумчиво покивал. — Только мне кажется, что наша воздушная Тильда такую оперу может устроить, что мало не покажется.
И он, как часто бывало, оказался прав…
После обеда Матвеич покурил и выгнал нас из дома.
— Мне работать надо. Книгу писать. А вы смотайтесь на рыбалку. Возьмите лодку.
— А где она? — спросил я.
— Пляжик вы нашли? А вот слева от него — заливчик, она там прячется. А справа, за мыском, где камыши кончаются, хорошее местечко — окушки там славно берут. Задание ясно? Приступайте к исполнению.
Лодку мы нашли без труда, в заливчике, и в хорошем местечке забросили удочки. Натаскали красноперых полосатых окушков.
Алешка вдруг забастовал:
— Я, Дим, не привык такую мелочь ловить. Я лучше вон там, с бережка, в кустиках, попробую.
Он закатал джинсы, забрал свою удочку, плюхнулся в воду — здесь мелко было — и скрылся на берегу, в кустиках. Там, где большая рыба водится.
Я еще посидел в лодке, довольно долго. Клев постепенно затихал, но все равно вокруг было хорошо и приветливо. Красивое озеро, синее небо, пахнет водяной свежестью и свежей рыбкой.
Тишина, безветрие, на водной глади даже ряби нет. Только у противоположного берега какое-то шевеление. Матвеич сказал нам, что когда-то там был пионерский лагерь, потом дом отдыха. Но и это почему-то не получилось. Теперь там отчасти все заброшено, а отчасти — лодочная станция. И там живет лодочник, который выдает всем желающим лодки напрокат. Но желающих тут так мало, что почти и вовсе нет. Да и до-браться до этой станции берегом довольно сложно. А по воде… Ну кто поплывет на одной лодке, чтобы на том берегу взять другую лодку?
Незаметно посвежело. Солнце уже клонилось к закату. Я смотал удочку и подогнал лодку к берегу. Алешки почему-то там не оказалось. Удочка была, прислоненная к деревцу, а братца не было. Что-то он застрял в кустиках.
Я посвистел, покричал. Нет ответа. Даже как-то беспокойно стало. Куда он делся?
Беспокойство уже сменилось тревогой, когда Алешка наконец вынырнул из кустов.
