И понял он, что просвещение народа без книг на родном языке подобно попыткам писать вилами по воде.
Вечером, накануне отъезда Константина, жители решили отпраздновать свое просвещение. Они врыли в землю большой крест, подвели к нему двух быков, зарезали их, обрызгали крест бычьей кровью. Потом двух пленных привели и уже взялись за топоры.
Тут выбежал из хижины Константин и впервые в жизни стал громко кричать, понося своих христиан.
Те топоры оставили, но удивились.
— Ведь бога надо умилостивить. Сначала мы ему двух лучших быков отдали, а теперь дарим двух слуг.
Приказал Константин развязать несчастных пленных — старика и юношу. И снова стал объяснять, что это прежним идолам требовались жертвы, а христианскому богу самое главное — честная жизнь. Слушатели недоверчиво кивали головами.
— Что же за бог такой, если он дары не принимает?
На том и кончилось крещение болгар с реки Брегальницы.
— Не крещение это, а издевательство. Издевательство над народом и святым делом. Что толку от крещения, если народ остается непросвещенным! — Глаза Константина гневно горели, голос срывался.
— Я согласен с тобой. — Фотий, как всегда, был спокоен и говорил с усмешкой. — Но как ты хотел просвещать их? Дать им наши книги, научить нашему языку и заставить забыть родной?
— Нет, только не это! — Константин заходил по комнате.
— Я знал, что ты не согласишься. Назову еще один способ: перевести наши книги на их язык. Но для этого народ должен иметь письменность. У болгар на Брегальнице, как я знаю, письменности нет.
— Но ведь письменность можно создать. И не один болгарский народ в ней нуждается — все славяне, другие страны…
Фотий посмотрел на Константина с грустью.
— Видимо, ты не представляешь, о чем говоришь сейчас. Сколько ты знаешь храмов хотя бы в Константинополе?
— Немало.
— Именно немало, и у каждого был свой архитектор. А много ли ты знаешь людей, способных создать письменность? Да это потрудней, чем в одиночку построить храм. И потом, разве церковь так легко разрешит переводить священные книги на варварский язык? Или ты не думал обо всем этом?
— Об этом я думал, — сказал Константин, но тут же оборвал себя. Уже несколько дней горели в нем мысли о письменности для славян, но пока это были лишь мечты, и делиться ими было рано. Даже с Фотием.
Через два года Константин возвращался в столицу из новой поездки. Рядом ехали два его помощника, следом двигался большой отряд. Вместе с вооруженными всадниками тащились на мулах изможденные люди.
И когда показались вдалеке стены столицы и купола родной Софии, принялись они счастливо креститься. Это были пленные греки. Теперь Константин возвращал их домой из арабской неволи.
Логофет Феоктист послал Константина к арабам.
— Во-первых, ты вызволишь наших пленных людей. Во-вторых, поддержишь христиан, которых угнетают арабы. А в-третьих, сарацины обязательно устроят диспут.
Спутники Константина ехали по арабскому городу, тесно прижавшись к своему начальнику. Константин был моложе многих из них, но боязни он не выказывал.
— Смотри, гадости какие на дверях нарисованы! — шептались спутники.
И правда, на некоторых дверях были намалеваны отвратительные чудища, адовы твари, всяческие непристойности.
На диспут собрались самые ученые из мусульман, умудренные в астрологии, геометрии и других науках. Бородатые старцы в чалмах, они радовались молодости своего противника.
И конечно, первый вопрос был о тех непристойных чудищах на дверях домов.
— Какой в них смысл углядел молодой христианский философ? — спросили старцы, усмехаясь.
— Я увидел эти демонские образы на некоторых дверях сразу, как только въехал в ваш город, — ответил Константин. — Полагаю, что в домах тех живут христиане, демоны же бегут прочь из них. Зато внутри домов, где нет таких знаков, свободно живет все, что противно человеческому разуму.
Мусульманские мудрецы уже не усмехались — в присутствии эмира молодой иноземный противник сразил их в самом начале диспута.
А когда Константин стал цитировать наизусть святую книгу — Коран, да еще на арабском языке, все поняли, что он знает тонкости мусульманской религии не хуже собравшихся старцев.
Эмир засмеялся, махнул на своих мудрецов рукой и приказал прекратить спор.
— Мы убедились, что уважаемый посол богат пищей духовной, теперь пусть он убедится, что мы не менее богаты пищей земной, — сказал он, приглашая Константина на обед.
За обедом эмир еще раз высказал восхищение тем, что Константин хорошо говорит по-арабски.
— Лишь редкий образованный из арабов способен высказываться так красиво, как ты. Если юные из вас настолько умудрены знанием, что можно сказать тогда о ваших учителях!
Весь следующий день Константин обсуждал с эмиром договор о перемирии и торговле.
Рядом сидели писцы. Они записывали пункты договора на двух языках: греческом и арабском.
— Уже третий день я удивляюсь твоему здравомыслию. Можно подумать, что ты всю жизнь составлял подобные договора, — сказал эмир, когда писцы поставили последнюю точку. — Сначала я решил, что ты преуспел лишь в философии. Теперь я должен сказать, что и практические дела ты вершишь успешно. Сколько платит тебе твой царь за службу? Не подумай, что это лишь любопытство. Я готов платить тебе втрое больше, если ты перейдешь на службу ко мне. Ты будешь окружен почетом, известностью.
Такие случаи были. Даже один из учеников Льва Математика поступил на службу к арабам.
— Ты образованный человек и наверняка знаешь, что Александр Македонский предпочитал казнить перебежчиков, — ответил Константин.
— Твой ответ достоин человека твоего звания, — проговорил эмир.
По договору Константин получил бывших рабов, а теперь снова свободных граждан Византии.
Они приближались к родной столице, и каждый был счастлив. Освобожденные греки продолжали креститься на купола Софии и утирали слезы умиления. Воины радовались концу опасного похода — арабы, о которых рассказывали столько страшного, не изрубили их на куски и не бросили на съедение шакалам.
Константин и сам радостно смотрел на городские ворота — ему, руководителю посольства, было трудней всего.
Наконец и городские ворота они проехали.
И тут на пути им попалась большая компания гуляк. Молодые сытые парни, дети зажиточных ремесленников, пели развеселые песни, окружив человека в одежде священника.
Но странное дело — священник не бранил их, он сам распевал с ними, а желающих окроплял уксусом вместо святой воды.
Всадники из свиты Константина хотели было схватить эту компанию, отвести всех к эпарху, но Константин приказал не вмешиваться.
Они уже приближались к площади Константина Великого, когда им встретилась совершенно странная процессия.
Процессия эта запрудила всю улицу, издалека слышалось ее нестройное развеселое песнопение.
Впереди шел придворный шут в одежде самого патриарха. Он гримасничал, нелепо подпрыгивал, и края одежды волочились у него по земле.
Следом за ним брели одиннадцать человек из дворцовой гвардии. Они были одеты в одежды константинопольских епископов: в ризах, шитых золотом. Следом шла толпа из придворной челяди, переодетая в костюмы священников и дьяконов. Их окружали городские пьяницы, а в середине всей группы возвышался возничий Василий. Время от времени он нагибался к человеку в одежде императора, доставал из сумки, висящей у того на поясе, деньги и бросал их в толпу.
На этот раз не выдержал и сам Константин. Он подъехал к толпе ближе.
— Кто дозволил вам гнусный маскарад? — крикнул он ближайшему дворцовому слуге в одежде дьякона. — Прекратите постыдное издевательство над патриархом и императором!
— Кто дозволил, говоришь? — пьяно ухмыльнулся он. — А сам император Михаил и дозволил.
Константин вгляделся: в императорской одежде вышагивал действительно император Михаил. Он был пьян, едва держался на ногах и цеплялся за Василия.
С царем, особенно пьяным, спорить было опасно.
— Всем назад! Обойти площадь по боковым улицам, — скомандовал Константин. Он не хотел, чтобы его спутники видели эту компанию.
— А ведь в середине-то сам царь! — удивленно сказал все-таки один из всадников.
Освобожденные греки, которые умиленно плакали при виде константинопольских стен, были поражены больше всех.
«Что-то произошло страшное, — подумал Константин. — Так просто царь не вышел бы на улицу».
Они отъехали от площади совсем немного, и вдруг Константин услышал.
— Эй, Философ! Повороти-ка коня!
Константин обернулся.
Перед ним стоял возничий Василий.
Теперь он казался совершенно трезвым.
