концу лета.
В июле, когда экспедиция Кропоткина шла в глубоких и узких
падях, встречались наледи до шести и более метров
толщиной. Трудно было итти по этим наледям каравану. Часто
приходилось двигаться вдоль падей и долин. Лошади скользили и, вместе
с тяжелыми вьюками нередко падая на льду, ранили себе ноги.
Их приходилось поднимать с большими усилиями. Движение по
наледям было так трудно и местами рискованно, что Кропоткин
предпочитал вести караван вместо льда по самой реке, жестоко страдая
от холодной воды.
Нагорье, расстилавшееся перед глазами путешественников,
было высоким. Буквально на каждом шагу Кропоткин натыкался на
множество валунов и других ледниковых отложений. Молодой
географ-исследователь спрашивал себя, каким образом в этой
горной стране, на высоте более тысячи метров, могли оказаться эти
валуны, а еще выше — бесчисленные глубокие борозды,
проделанные на склонах падей. И на этот вопрос твердо и решительно от-
вечал себе: конечно, здесь были мощные ледники, оставившие эти
валуны при движении льдов вниз по склонам долин и падей и
проделавшие эти борозды на склонах камнями, вмерзшими в дно
и бока ледников.
ч Кропоткин видел в некоторых падях и на склонах гольцов
Патомского нагорья подтверждение своей гипотезы о
существовании огромного ледяного покрова в геологическую эпоху,
предшествовавшую нашей.
Он убедился, что грандиозный и мощный ледник покрывал всю
область Патомского нагорья. Предположительно он решил, что
такие же мощные покровы льда были и в соседних областях Азии
и, вероятно, Европы. Было несомненно также, что после
образования Патомского нагорья на нем не было моря: тут не
встречалось ни малейших следов морских отложений.
Ледники когда-то покрывали огромные пространства на
материках Северного полушария, в Азии покрывали равнины Западной
Сибири, горные хребты Забайкалья, северо-восточную Сибирь и
распространялись по равнинам России до пределов Воронежской
области и северной Украины.
Эта теория Кропоткина о ледниковом периоде тогда была
совершенно новой и смелой в геологической науке.
Вторая идея, которая волновала КрЬпоткина на Патомском
нагорье,— это расположение и направление хребтов Восточной Азии.
Он неутомимо, как и во всех других своих экспедициях, сам
измерял высоты. Как известно, он определил высоту больше семисот
точек. Лазил для этого по горам, взбирался на гольцы,
поднимался на перевалы.
Позднее, при обработке материалов экспедиции, у него
сложилось свое представление о расположении горных цепей Восточной
Азии.
Но все эти открытия и новые теории давались ему нелегко,
рождались в муках сомнений и были результатом упорного труда.
* * *
Наконец путешественники добрались до Тихоно-Задонского
прииска, откуда начинался самый ответственный участок
маршрута.
Пока производились последние сборы и хозяйственные
приготовления на Тихоно-Задонском прииске, Кропоткин имел время
изучить положение рабочих. Он познакомился со многими из них,
беседовал, волновался, думал о том, что можно для них сделать.
И даже создал наивную теорию разрешения рабочего вопроса
посредством организации промысловых рабочих артелей. Эта его
теория была несостоятельной, но сделанное им описание положения
рабочих золотых приисков на Лене сохранило историческую
ценность.
Кропоткин описал свои наблюдения и впечатления о Тихоно-
Задонском прииске в письме к брату Александру. В нем он
обращался и ко всем своим друзьям:
«Тихоно-Задонский прииск, 17 июня 1866 г.
Пишу теперь вам, господа, с приисков, из самого центра
«маслопузского» владычества. Вот где вдоволь можно каждый
день насмотреться на порабощение рабочего капиталом, на
проявление великого закона уменьшения вознаграждения с
увеличением работы!
Управляющий работает часа три в день, ест прекрасную пищу
от хозяев, а рабочий в разрезе1 стоит в дождь, холод и жар с
четырех часов утра до одиннадцати и с часа до восьми — итого, сле-
довательно, 14 часов в день, на самой тяжелой мускульной
работе кайлом, лопатой и ломом, получая гроши. Воскресений нет,
одежда и пр. вычитается из жалованья, а стоимость огромная.
Первый получает в год тысячи, второй — сотню с небольшим. Другие
стоят наготове, чтобы выманить деньги по выходе рабочего с
прииска, спаивают его, у пьяного ночью все вытащат, и т. д., и т. д.
И ругают еще этого рабочего. Нашего брата запряги на 3—4
месяца в такую работу, лиши всего, давай только необходимое
время, чтобы выспаться, не давай ни одного дня отдыха, лиши
возможности напиться, забыться — что бы мы надурили?
А нужно видеть работы. Поляков видел рабочего в шурфе, на
четверть в воде неподвижно стоящего, в то время как другие
отливали воду; не сразу понял, что это человек, — и это хоть летом,
но на высоте 3000 футов, под широтой 59 градусов, в Азии;
следовательно, можешь себе представить, как холодно бывает к вечеру.
Сегодня множество сиплых рабочих после 4-дневных дождей...
И если не выработает урок — сейчас вычет. 3 человека
должны вырубить кайлом и ломом и накласть 62 тележки, а 4-й
увезти их. Якуты, как более слабое племя, не в состоянии этого
сделать...»
Картины порабощения и жестокой эксплоатации рабочих не
переставали с тех пор волновать Кропоткина.
И во втором письме с приисков он снова писал брату:
«Тихоно-Задонский прииск, 27 июня 1866 г
Пишу вам последнее письмо из жилых мест, через 2 дня
отправляемся в экспедицию; наняли вожаков до реки Муи, а там
посмотрим — может быть, пройдем в Читу, может быть, доведется
тащиться в Баргузин. Последнее время я провел большею частью
дома, писал для Сибирского отдела, между прочим опять о следах
ледникового периода, которых я все ищу здесь. Неужели
климатические условия Европы и Америки не распространялись на Азию,
которая в тот период не могла быть под водою, судя по некоторым
данным? Через час пришлось итти с молотком разбивать каменья.
Еще когда ум работает, возникают вопросы — ладно, а простое
описание (при всем сознании пользы такого описания) заставляет
порядком зевать. Впрочем, экспедиция тем отчасти хороша, что не
дает времени задумываться о своем положении. Только что
остановились — снова куча работы: повесь барометр, термометр, а тут
еще и есть хочется, потом надо разбирать собранные породы,
вписать их в каталог, наклеить ярлычки и прочая механическая
работа, а затем дневник надо писать, а тут ко сну клонит, не выспался
в течение 5 часов. И так весь день... на механическую работу
сколько времени уйдет, — необходимо держать все в порядке, а то
через десять дней такая каша будет, что ничего не разберешь.
Поэтому я усердный проповедник порядка в дороге; не то Поляков —
сравнить со мной в беспорядочности нельзя, — у него вечно
«Мамай воевал».
И так иногда несколько дней подряд, не успеваешь опомниться.
Не знаю, полезна ли такая жизнь, но я по нескольку раз в день
иногда повторяю себе: «В Питер непременно, будь что будет».
Весело ли хоть теперь быть нахлебником у этих маслопузов, жить на
их краденом хлебе? Конечно, езди я хоть от Сибирского отдела —
ведь такие же были бы деньги, — все же хоть легче было бы, но
утешаешь себя тем, что без помощи капитала наука не могла бы
двигаться вперед: какая наука могла бы существовать на деньги
исключительно трудовые теперь, при теперешнем распределении
богатств? А без науки и пролетарию никогда не выбиться, но лучше
сознавать себя таким же пролетарием, хотя и с умственным
капиталом, которого он не имеет, лучше искать такой работы, от
которой польза была бы прямее, — искать, потому что кто может
поручиться, что его работа будет именно такою...
...Только та деятельность, которая направлена либо на прямой
подрыв капитала, либо на расширение способов к его подрыву и
увеличению жаждущих этого подрыва, — только эта деятельность
и должна бы, по-моему, быть полезною, следовательно и
нравственною, в настоящее время, когда этот вопрос на очереди».
Это признание было выражением глубокого убеждения
