Пригорок, излучина Дона…
Эй, поезд! Скорее домчи
До милого отчего дома,
В деревню Большие Ключи!
Какое там синее небо!
А к праздникам в избах пекут,
Как солнышко, круглые хлебы —
И в гости друг друга зовут.
Там детство мое пробежало
По тропкам и росным лугам…
Отправлюсь я прямо с вокзала
Туда, где крутые стога,
Где бродит конек полудикий,
Скрипят дергачи в ивняке,
И ягоды спелой клубники
Качаются на стебельке!
И зори, и запах соломы,
И тополь седой у плетня —
Как имя отцовское помню,
У самого сердца храня…
Красивое имя у нашей деревни — Большие Ключи, Ключевка! Старики утверждают, что так ее нарекли ратники Дмитрия Донского. Именно здесь была ключевая позиция, откуда двигались они на Куликово поле, чтобы добыть в бою себе — бессмертную славу, а родной земле русской — независимость и свободу.
В деревне у нас не любят неумех и бездельников. Если уж взялся за дело, то расшибись в лепешку, но сделай его хорошо. Иначе долго потом будут над тобой потешаться. Не потому ли все наши ключевцы — большие выдумщики?
Моя сестра Манюха, когда приходила из лесу с корзиной грибов, всегда спрашивала за дверью:
— Терем-теремок, кто в тереме живет?
— Леня-Леша-Алексей! — радостно кричал я.
— А еще кто?
— Лесик, Лопушок, Подсолнушек, Карабчик!
— А ну, выходи по одному! — строго приказывала сестра.
— А я здесь один! — распахивал я дверь.
Игра эта, придуманная сестрой, повторялась почти каждый день и ничуть не надоедала мне. А последнее прозвище — Карабчик — так прилепилось ко мне, что никто в деревне иначе меня не называл. Я сначала обижался, потом привык.
— Ты и есть Карабчик, — «успокаивала» меня виновница. — Так и норовишь куда-нибудь повыше вскарабкаться, все тебе надо узнать да увидеть.
Это была правда. Но не озорство заставляло меня забираться на заборы, старые суковатые ветлы и крыши сараев. Я тренировался, чтобы когда-нибудь влезть на высокий тополь, обсыпанный грачиными гнездами, что рос на пригорке за деревней. У наших ключевских мальчишек это было испытанием на ловкость.
Не раз я пытался влезть на него, не раз обдирал себе до крови коленки и рвал штаны. И однажды, когда я уже учился во втором классе, высота была покорена. Я залез даже выше грачиных гнезд!
— Ты чего там застрял? — кричали мне снизу товарищи.
А я не мог оторвать взгляда от нашей деревни. Отсюда, сверху, она была похожа на пшеничный колос!
Большак с бревенчатыми мостами и мосточками — это узловатый стебель. Он начинается где-то в синей дали, на Куликовом поле. Влево и вправо отходят от большака узкие листья проселочных дорог. А вот и сам колосок — наша Ключевка. Словно зерна, жмутся друг к другу соломенные крыши. Между ними в разных местах видны прогалы, зеленеющие зарослями лопухов — это вылущила избы война…
Но колосок стоит, топорщит в разные стороны усики тропинок и стежек!
Над заветной тетрадкой
Целый вечер сижу.
От сестренки украдкой
Строчки в рифму пишу:
Про себя и мальчишек,
Про цветущую рожь,
И как пляшет на крыше
Разлохмаченный дождь,
О поре сенокоса,
И глазастых цветках…
Строчки тянутся косо,
Как тропинки в лугах.
Как-то учитель литературы Владимир Сергеевич дал нам необычное домашнее задание: написать о своем дошкольном детстве. В срок я не уложился, написал только начало на нескольких листах, но учитель все равно поставил мне «пять». Ему, видимо, понравилось то, что писал я сочинение в форме рассказа.
Помнится, это новое дело так увлекло меня, что я продолжал просиживать над заветной тетрадкой все вечера, месяца три подряд, запустил уроки по другим предметам, нахватал двоек, и тот же Владимир Сергеевич (он был у нас классным руководителем) отчитывал меня перед всем классом. Он даже вызвал в школу мою мать, после чего заветная тетрадка исчезла (мать оказала, что растопила ею печку), и я, погоревав, постепенно забыл о ней.
А мама, оказывается, тетрадку сберегла. Я нашел ее в старом зеленом сундуке среди конвертов с адресами родственников и газетных вырезок о разных лекарственных травах. Тетрадка от времени пожелтела, фиолетовые чернила поблекли, по разобрать написанное вполне можно. И теперь я иногда перечитываю ее, особенно длинными зимними вечерами, когда все домашние угомонятся и можно, наконец, посидеть в одиночестве, подумать о жизни или просто послушать, как скребется в балконную дверь ветер и тихо позванивают стекла в рамах.
Она и сейчас лежит передо мной, эта тетрадка, и я вновь осторожно и медленно листаю ее.
«ПРАВДИВОЕ ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ДЕРЕВЕНСКОГО МАЛЬЧИШКИ, ПО ПРОЗВИЩУ КАРАБЧИК, КОТОРЫЙ ОЧЕНЬ ХОТЕЛ СТАТЬ БОЛЬШИМ ЧЕЛОВЕКОМ…»
Жил в деревне мальчишка по прозвищу Карабчик. Жил он с мамой и с сестренкой Манюхой, ученицей третьего класса. Мама, как и все деревенские женщины, много работала: то на ферме, то в поле. Домой возвращалась с заходом солнца, а то и позже. Манюха тоже часто отлучалась из дому: собирала на колхозном огороде мерзлую прошлогоднюю картошку, из которой потом пекли оладьи, бегала в лес за щавелем и диким луком. И мама с грустной улыбкой называла её «наша кормилица».
А Карабчику то и дело приходилось оставаться дома одному, за хозяина. Вот и сегодня утром Манюха наказала ему:
— Я пойду в лес, а ты играй у дома, далеко не ходи. Утята прибегут — накормишь.
— Как будто сам не знаю, — обиженно ответил он. — Не маленький…
Когда сестра ушла, Карабчик решил заранее приготовить корм. И пока он мял в чугунке вареные картофельные очистки, утята уже были тут как тут. Друг за другом перескакивали они через порог, и в сенцах сразу стало шумно и бестолково. Последним, попискивая, вперевалочку приплелся Самолет. Так звали самого маленького утенка с растопыренными в стороны крыльями.
Когда Самолет только вывелся, он ничем не отличался от своих братьев, пушистых несмышленых комочков. Высиживала утят не утка, а курица. И все-таки утята, когда немного подросли, каким-то чудом разузнали, что недалеко от дома, за дорогой, находится старый илистый пруд. Целыми днями они стали пропадать там. А курица, побегав дня два вдоль берега, снова стала нестись.
Вот тогда-то и случилась беда. Однажды теплая гладь пруда запузырилась от налетевшего хлесткого дождя. Кинулись утята на берег, зовут свою приемную мать-курицу, а ее нет. И не добраться бы маленьким желтым комочкам до дома, не подоспей к ним на выручку Манюха. Быстро покидала она мокрых, обессилевших утят в лукошко, накрыла маминым фартуком — и в избу. Лукошко поставила на печку — отогревайтесь, гулены!
Обсохнув, утята снова стали беззаботными и шустрыми. Только один из них никак не мог прийти в себя: крылья распустил, глаза прикрыл синими пленками — вот-вот умрет. Его и молоком поили, и ночевать посадили в отдельное лукошко, чтоб не затоптали ненароком беспокойные братья.
— Не жилец он больше, что вы его мучаете — сердито сказала вечером мама.
Но утенок ожил. Утром он уже пил молоко, ел пшенную кашу и вперевалочку ходил по избе. Только маленькие крылья его были опущены. Как ни старался он их поддергивать и укладывать на место, они все равно сползали и торчали в стороны. С тех пор и прозвали его Самолетом.
За те несколько дней, пока отхаживали утенка, Карабчик очень привязался к нему. Может быть, потому, что он сам в это время болел ангиной, на улицу его не пускали, и Самолет был ему вместо товарища. Мальчик сажал его к себе на колени, и утенок, пригревшись, дремал и забавно, тоненько чиликал.
