Рядом с плакатом на стене висят часы, старые заржавевшие ходики. Но они уже давно не ходят.
— Надо Митрича позвать, может, починит, — часто говорит мама. — Скучно без часов-то…
Но проходит день за днем, дед Митрич все не появляется, и часы молчаливо продолжают висеть на стене. Как украшение. Карабчик даже не знает, как они тикают. А Манюха говорит, что раньше ходики очень весело тикали: тик-так, тик-так… Ну, не тикают, и не надо. Время и по солнышку узнать можно, сейчас не зима. А зимой, когда солнышко встает поздно и утром бывает совсем темно, мама открывает штору и смотрит: не светятся ли в чьей-нибудь избе окошки? Если светятся, значит, пора вставать.
Раньше всех они начинают светиться у деда Митрича. Избушка у него меньше всех, а видно ее всей деревне — на бугре стоит.
Интересный это человек, дед Митрич! Ростом он совсем маленький, с Манюху, а лицо сплошь заросло густыми белыми волосами. Среди них, как два золотистых шмеля, ворочаются быстрые, с хитринкой, глаза. Да еще торчит нос. Одна нога у деда деревянная. Когда он идет, она негромко поскрипывает, словно жалуется на что-то…
Но Митрич, хоть и мал ростом, и на деревянной ноге, а мастер на все руки. Он и худые ведра паяет, и стекла в рамы вставляет, и табуретки мастерит. Даже лошадей кует. Карабчик однажды сам видел на колхозном дворе, возле кузницы. А еще про него рассказывают, что он умеет заговарить зубы, если у кого заболят. Но это, наверное, врут.
Карабчик его сначала побаивался. Но он добрый, Митрич. Когда встретит мальчика на улице, то огурец ему даст, то горсть стручков гороховых, или просто погладит своей большом твердой ладонью по голове. И всегда зовет к себе домой, в гости.
— Приходи, я тебе ветряную мельницу сделаю. Вон она, моя изба, крайняя, на отшибе стоит — видишь?
Карабчик видел. Но жил Митрич все-таки далеко, за прудом, на дальней слободе, которая называлась Оторвановка. Стоит она особняком, на крутом берегу глухого оврага. Словно действительно кто-то оторвал кусок от деревни и бросил в сторону. Карабчик так далеко от дома в одиночку ни разу не уходил — мама не разрешает. А сегодня это получилось как-то само собой.
От скуки Карабчик вышел в сенцы, подергал дверь — на замке. Потом подергал другую дверь: она вела в хлев, где жила корова Зорька. Дверь не открывалась, но зато качался клин, которым ее запирали. Потянул его Карабчик посильней — клин и выскочил. Сладко запахло навозом, прелой соломой.
Не выйти на улицу было просто невозможно. И Карабчик вышел. От яркого солнца, запаха теплой земли и крапивы его слегка пошатывало. Тихо-тихо, маленькими шажками, он прошел мимо палисадника, мимо погреба, миновал колодец… Впереди, за дорогой, синел пруд. А за ним начинался мир, в который одного его не пускали. «Ты куда, Карабчик?» — обычно спрашивала мама. И Манюха тоже. Сегодня его никто об этом не спросит. Он на свободе! Конечно, когда мама узнает, что он ушел из дома один, то очень огорчится. «Что же ты, Подсолнушек?» — скажет она. Но Карабчик старался не думать об этом.
Ведь так весело было идти далеко-далеко, и совсем одному! Карабчик пополоскал ноги в пруду, поймал и потом отпустил водяного жука. За прудом, на лугу, постоял у ямы, в которой выжигали известку, а на тропинке нашел осколок чашки с золотой каемкой.
Но самое большое чудо его ждало впереди: это была изба деда Митрича. Вся она такая маленькая, приземистая, словно и не изба вовсе, а теремок из сказки. Оконные наличники ее выкрашены в ярко-синий цвет, отчего изба казалась синеглазой. Да и крыша не соломенная, как у других, а из досок. По ним во все стороны разросся зеленый мох. А в одном месте между досок даже цвела желтая сурепка.
— Карабчик! — услышал мальчик обрадованный голос деда, словно тот давно ждал его. — Заходи под навес, потолкуем.
Навес был устроен в проулке, на случай дождя. Здесь стоял небольшой верстак, две старых кадушки, лежали доски. Вокруг были разбросаны щепки и пахло смолой. Сам дед сидел на приземистом чурбаке и аккуратно обтесывал деревянный круглячок. На землю сыпались мелкие желтые стружки. Можно было подумать, что он не круглячок строгает, а стрижет золотистого ягненка.
Дед Митрич разворошил стружки в решете, которое стояло рядом, и вынул оттуда крупное куриное яйцо.
— Держи гостинец, — протянул он Карабчику.
И мальчик немного осмелел. Он присел на корточки и стал ловить стружки в ладонь.
— Вот, ногу себе новую делаю, — словоохотливо заговорил дед Митрич н постучал себя по деревянному обрубку. — Эта неуклюжая очень. Рассохлась вся, скрипит.
— Сам себе ногу делаешь? — удивился Карабчик.
— Конечно, ведь я же старый солдат, — засмеялся Митрич, — значит, все должен уметь делать, даже щи из топора варить. И однажды сварил… Не веришь?
Карабчик знает, что это сказка, Манюха ее ему рассказывала, но он сейчас искренне верит даже и в это. И ему хочется стать старым солдатом, чтобы все-все на свете уметь делать.
— И кто тебя только научил всему? — снова удивляется мальчик.
— Нужда научила, — отвечает дед. — Она, брат, нужда-то, всему научит.
— А какая она, деда?
— Нужда какая? Старая она. Тыщу лет ей, а может, и больше.
— А меня научит она? — снова допытывает мальчик.
Научит, — уверенно говорит дед Митрич. — Вот как повстречаешься с ней, так и научит.
— А где я с ней повстречаюсь?
— Да уж где-нибудь повстречаешься. Ходит-бродит она по белу свету среди людей, не ждешь, не зовешь ее — а она припожалует.
«Скорее бы уж, что ль, приходила, — думает мальчик — Деду Митричу что, он вон даже ногу для себя делает сам… А я маленький, ничего не могу».
— Плохо быть маленьким… — вздохнул Карабчик.
Дед Митрич внимательно посмотрел на мальчика, хитро прищурился.
— Мы люди маленькие, да удаленькие, — весело сказал он, — и на выдумки горазды. И ты не горюй, что мал, не один живешь — с людьми. Придет время — всему научишься.
— Научусь, — согласился Карабчик.
— А что же ты яйцо не ешь? — спросил Митрич. — Умеешь пить, чтобы скорлупу не разбить?
— А разве можно так?
— Можно.
И Митрич научил мальчика делать «фокус-мокус». Проделаешь в скорлупе гвоздиком маленькие дырочки с двух сторон — и пей. Выпьешь все, а скорлупа целая останется. Как будто настоящее яйцо, только совсем легкое.
Сделал дед Митрич мальчику и обещанную ветряную мельницу, и даже подарил совсем маленькую пилу-ножовку. Хотя и была она величиной с ложку, но пилила, как настоящая.
И Карабчик заспешил домой. Ему не терпелось что-нибудь смастерить самому, как дед Митрич. В избу он вошел прежним путем, через хлев. Манюха еще не приходила, и мальчик стал искать, что можно было бы распилить. Но ничего такого не находилось.
Может, что-нибудь отремонтировать? Взгляд его упал на старые ходики. Что у них там внутри, почему они сломались и не тикают? Карабчик пододвинул к стене табуретку. Часы висели не очень высоко, он легко дотянулся до них и снял с гвоздя.
Когда он заглянул внутрь, оттуда рысью выбежал серый паук и спрятался в щель между печкой и полом. Внутри часов было много зубчатых колесиков — больших, поменьше и совсем маленьких. Все они, словно нитками, были опутаны паутиной.
— Ах ты, злодей, — сказал Карабчик пауку. — Опутал все колесики в ходиках, вот они и не тикают. Ну, погоди, я еще до тебя доберусь.
Мальчик долго дул в дырочку, очищая колесики от паутины, а потом за цепочку стал возить ходики по полу: часы превратились в грузовик.
Фы-ырр, фы-ырррр, — фыркал Карабчик. — Что за грязная дорога, опять забуксовали. Надо подлить горючего.
Однажды, к большой радости мальчишек, возле их слободы застрял грузовик, и они помогали его вытаскивать. С тех пор Карабчик часто в играх своих становился шофером.
Мальчик разыскал на столе гасничку — пузырек со вставленным в него фитилем, и налил из него немного керосину в дырочку в часах.
Ну, вот, теперь поехали. Фы-ырр, фы-ырррр!
Грузовик продолжал еще буксовать, когда в сенцах звякнула щеколда и в дверях появилась Манюха. Увидев беспорядок в избе, она всплеснула руками.
— Господи, Карабчик, что ты тут делал? И зачем часы снял?
Оправдываться было бесполезно. И Карабчик честно рассказал обо всем.
— Я ведь не нарочно, я хотел маму обрадовать, — виновато говорил он.
— Глупый ты, глупый, — причитала Манюха, вешая на стенку ходики — И керосин разлил… Ох, и попадет же тебе от мамы!
Повесив ходики на место, Манюха поддернула гирьку, машинально качнула маятник.
Тик-так, тик-так, тик-так…
Часы ходили — не останавливались! С их механизма керосином отъело ржавчину, и зубчатые колесики-шестеренки снова завертелись! Не остановились они и через минуту, и через полчаса. Они шли и шли, словно спешили наверстать упущенное время. А внутри их что-то тихо поскрипывало.
