Яков Тайц - Рассказы

Я сидел на скале, у самой воды, и рисовал море. Оно было светлозеленое, и я писал его зелеными красками.

Потом оно стало синеть — я давай прибавлять синьки. Потом оно покрылось лиловыми тенями — я стал подмешивать к синему красного.

Потом надвинулась туча, море стало серое, будто чугунное, — я приналег на сажу.

Потом туча ушла, ударило солнце, море обрадовалось и снова, как нарочно, стало светлозеленое!

Я погрозил ему кулаком:

— Эй ты, море-океан, будешь дразниться?

А оно вдруг как плеснет «девятым валом» — и слизнуло все мое хозяйство: альбом, краски, кисти…

А сзади раздалось:

Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!

Смешливое эхо подхватило:

— Ха-хи-хи!

Это пионеры из соседнего лагеря. Они окружили меня:

— Мы притаились, чтоб вам не мешать, а вы морю — кулаком! Тут уж мы не выдержали!

— Вам смешки, — сказал я, — а у меня сейчас все в Турцию уплывет!

— Ничего, солнышко высушит!

Они живо всё выудили, разложили на камешке.

— Не надо море! Лучше нас нарисуйте!

Я испугался:

Многовато вас. Одного кого-нибудь — ну, кто чем-нибудь знаменит.

— Вовсе не много, — ответил вожатый, высокий парень с военной сумкой через голое плечо: — одно звено, двенадцать человек — семь мальчиков, пять девочек, и все знаменитые. Пожалуйста: один вырастил табун жеребят, другой поймал шпиона, третий сделал рекордную авиамодель, четвертый здорово играет на скрипке, пятый…

Я разглядывал ребячьи лица, покрытые густым крымским загаром. «Двенадцать негритят…» вспомнил я забавную песенку. Под панамками светились веселые — карие, голубые, серые, зеленые — глаза. У одной девочки все лицо было покрыто замечательными озорными веснушками. Они удивительно шли и ее синим глазам!

— Вот я кого буду рисовать! Чем она знаменита?

— Поездом! Она поезд спасла!

«Негритята» стали подталкивать девочку с веснушками:

— Шурка, иди, тебя срисуют, в Москву пошлют! Иди!

Но Шурка заупрямилась:

— Не хочу! Пустите!

Она вырвалась и убежала. А за ней и подруги убежали.

— Они пошли на девчатский пляж, — сказал самый маленький пионер, скрипач.

Мы тоже пошли на пляж, напевая:

На пляже желтели под навесом коротенькие ребячьи лежаки. Мы долго барахтались в прохладной воде, потом растянулись на лежаках. За стенкой, на «девчатском» пляже, шумела Шурка с подругами. Вожатый лежал около меня, и я спросил у него:

— Как же она поезд спасла, такая маленькая?

— Очень просто, — ответил вожатый. — Дело было в деревне, зимой. Она пошла в школу по шпалам. Школа у них в другом селе. Вдруг видит — лопнувший рельс. Она бросила на рельс варежку, чтоб отметка была, и побежала назад. Стала ждать поезда. Галстук сняла, приготовила. А мороз жгучий, она вся застыла, рука закоченела. С полчаса простояла. Показался поезд — товарный. Шурка бежит к поезду, поезд бежит к Шурке. Она бежит, машет галстуком и все кричит и кричит. Голосок у нее, сами слышите, звонкий. Ну, спасла — остановили… Да! Машинист еще ей справку дал для школы, чтобы причина была, почему опоздала. Вот она, у меня хранится.

Он достал из сумки бумажку. Я прочитал:

«Дана Шуре Беловой, что она действительно сигналила галстуком поезду номер 313-бис, чем предупредила аварию, по каковой причине вышла из графика и идет в школу с опозданием, каковую считать уважительной. Машинист Петровский».

Я отдал вожатому бумажку, поднялся и постучал в стенку:

— Шура, иди, я тебя рисовать буду!

— Не хочу!

— Почему «не хочу»?

— Не буду!

— «Не хочу», «не буду»! — передразнил вожатый. — Ну ее! Лучше вон скрипача нашего нарисуйте!

Но мне хотелось Шурку рисовать.

На обратном пути я снова стал ее уговаривать. Она наконец призналась:

— Видишь коноплюшки?

— Что?

— Ну, веснушки, по-нашему — коноплюшки.

— Чудная ты. Шурья! Ведь они тебе к лицу!

Она молчала.

— Ну, ладно, без них сделаю, — сказал я.

Она обрадовалась:

— Нешто можно?

— Конечно. Ведь я не фотография!

Она согласилась, и я стал ее рисовать. Все звено полукругом выстроилось за моей спиной. Потом «негритята» ушли в лагерь. Я остался один.

Я долго разглядывал Шуркин портрет. Не та Шурка! Нет, не та! Я оглянулся на море:

— Эй ты, зелено-серое, всякое, не скажешь Шурке?

И, тоненько очинив карандаш, стал покрывать Шуркино лицо маленькими веселыми  к о н о и л ю ш к а м и…

Этим летом я попал в плен к «чернокожим». Дело было на юге. Я только что приехал и рисовал у моря похожую на медведя скалу. А они подъехали на лодке, тихонько, без плеска, высадились и притаились за кипарисами. Я подумал: «Я им не мешаю, и они меня не тронут».

Но только я захлопнул альбом, как они выскочили из засады. В кулаках у них были зажаты камни, темные ноги лоснились на солнце, в глазах горел неукротимый, воинственный огонь. Их вождь выступил вперед, сверкнул белыми зубами:

— Художник?

Улики — альбом и краски — налицо, и я не стал отпираться. «Чернокожие» издали победный клич и закружились в пляске. Они все были невысокого роста, мне по грудь, и в. одиночку я справился бы с любым из них.

«Вождь» продолжал:

— Мы хотим вас взять в плен!

— Надолго?

— Дней на пять.

— Милые, за что?

— За то, что вы художник. Наш, лагерный, заболел. Тут Большой Костер на носу, надо подготовку, надо Костровую-площадку украсить, надо портреты, надо лозунги, а он вздумал болеть! Мы кинулись — ищем художника но всему побережью. И вот — нашли! Пожалуйста, поедемте! Лагерь наш — вон он, под Медведь-горой, близехонько! Пожалуйста, поедемте!

И все стали хором повторять:

— Пожалуйста, поедемте!

— Так п быть! — сказал я. — Только там у вас камешки… так вы их выкиньте. Я и так пойду.

Они засмеялись:

— Ведь это для коллекции. Тут кварц, кальцит, диорит. Разве можно? Эй, ребята, к лодке! Берись за весла! Фанфарист, труби веселей!..

Они повели меня к ялику, усадили, навалились на весла — и мы понеслись по спокойному, величественному морю.

Фанфарист долго смотрел на меня, потом усмехнулся:

— Какой вы… беленький!

— Зато вы чересчур черные.

— Это здесь солнце такое. Поживете с нами — я вы почернеете. Споем, ребята!

Я стал подпевать:

Хорошо поется на воде! Песня растет, ширится, крепнет, точно над лодкой простерся большой, полный ветра парус…

Мы причалили к пристани и очутились в сказочном царстве. Оно было объято сном, будто заколдованное. Тихо стояли диковинные деревья: самшит, туя, держи-дерево, миндаль… На тонкой мачте замер красный флаг. Улегся спать и ветер. Умолкло море.

На пригорке (как и полагается в сказке) возвышались палаты. Они были голубые, со стрельчатыми окнами и резными крылечками. В палатах мертвым сном спали чернокожие жители сказочного государства.

— Кто это вас всех заколдовал? — тихо спросил я.

— Это злой чародей Мертвый Час, — ответила вожатая. — Он приходит к нам каждый день после обеда…

Вдруг заиграли волшебные трубы, и запели птицы, зашумело море, захлопали двери, проснулись чернокожие ребята — пионеры и октябрята. Они широко раскрывали глаза:

— Как долго мы спали, Зина?

— Сто лет! — смеялась вожатая. — Вставайте, сони, бегите на Костровую, на сбор отрядов: я художника привела…

На каменных трибунах Костровой площадки расположилось все славное племя «чернокожих». Они были в белом и от этого казались еще темней. Зина громко и раздельно сказала:

— Давайте думать, чем украсить нашу Костровую площадку! У кого какие идеи?

Невысокий головастый мальчишка поднял руку:

— Я хочу спросить: мечту можно нарисовать?

— Какую мечту?

— У нас есть такая мечта, — объяснил мальчик, — потому что мы часто мечтали в отряде, что вот будто к нам приехал товарищ Сталин и будто он сидит с нами здесь, на трибуне, а мы все на него смотрим. Вот у нашего отряда какая мечта. II можно ли это нарисовать?