Могилевская
Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове
Всё, о чём здесь рассказано, произошло более двухсот лет тому назад. А именно — в 1750 году.
В те далёкие времена в Ярославле жил помещик Никита Петрович Сухарев. Нельзя оказать, чтобы он был очень богат. Но был он и не беден. Имел до восьмисот душ крепостных крестьян и несколько больших и малых деревень.
Одна из его деревень называлась Обушки и находилась верстах в семидесяти от Ярославля.
Вот в этих самых Обушках, в семье крепостного Тимофея Протасова и росла Настя. Шёл ей в ту пору шестнадцатый год.
Со стороны глядеть, ничего особенного в Насте не было. Худенькая, роста невысокого. Русая коса пониже пояса, ясные, тёмно-голубые глаза. На носу жёлтыми крапинками рассыпались веснушки.
Вот, пожалуй, и все приметы. Таких девушек в Обушках с десяток наберётся, а то и больше.
Но всё же было в Насте такое, что отличало её от других: великой мастерицей была она рассказывать сказки и всякие истории. В длинные зимние вечера соберутся девушки прясть куделю и обязательно бегут за Настей.
Одна отворит дверь, крикнет с порога:
— Скорей, Настюшка! Все собрались, одной тебя недостаёт...
— Сейчас! — весело откликнется Настя. — Вот только матушке пособлю — воды бадейку принесу.
Та убежит, другая на смену:
— Да чего ж ты мешкаешь, Настя? Заждалися! Без тебя и работа не в работу...
— Иду, иду! — крикнет Настя. — Дайте хоть платком волосы покрыть. Ишь, нетерпеливые!
А девушек и правда нетерпение одолевает: не успеет Настя порожек переступить, они ей хором:
— Про бабу-ягу — костяную ногу...
— Нет, расскажи нынче про Илью Муромца, про богатыря бородатого...
— Не слушай их, Настя! Ведь обещалася в тот день нам про царевну-несмеяну... Вот и говори про неё...
И начнёт Настя свои сказки сказывать.
Тишина в избе. Не слышно, как лучина потрескивает, как веретёна жужжат. Только Настин голос раздаётся.
А иной раз такое начнёт рассказывать, что девушки забудут и про прядево, и что ночь наступила, что домой пора. Слушают, разинув рты. Дышать боятся, чтобы словечко Настино не упустить...
Ни одна посиделка без Настиных сказок не обходилась, так уж повелось в Обушках.
А так что ж — девушка как девушка, мимо такой пройдёшь и не оглянешься.
Было это в феврале. В избу к Протасовым вошёл староста. Сказал Настюшкиному отцу:
— Собирай-ка, Тимофей, свою меньшую. В Ярославль поедет. Барыня Лизавета Перфильевна приказала прислать двух девушек, какие посмышлёнее. Надо быть, твоя подойдёт...
Мать ахнула, залилась слезами: куда ж такую махонькую из дома, да ещё в Ярославль?
Однако против старосты не пойдёшь. В тот же вечер Настю снарядили в дорогу. Староста сказал, что рано поутру из Обушков пойдёт обоз с дровами, заодно и Настю прихватят.
Старший брат Петруша завидовал. Ишь, какое счастье Настёнке привалило — в Ярославль едет! А он из Обушков — никуда. Разве только в лес за дровами, или за клюквой на болото, или на Волгу невода ставить.
В эту ночь перед отъездом из дома Насте долго не спалось. Она всё ворочалась с боку на бок, всё вздыхала. Разные мысли в голове бродили.
Ярославль...
Отец был там раза два. Возвратясь, рассказывал такое, что поинтереснее всяких сказок! И про церкви ярославские красоты неописанной. И про башни кремлёвские — высотой они чуть ли не до неба. Про дом барина Никиты Петровича: вот у кого палаты каменные! И никаких тебе в окнах бычьих пузырей, как у них в избе. Куда там — в каждом окне их дома стёкла блестят!
И про богатые базары ярославские отец рассказывал. Всё можно купить на тех базарах, была бы деньга в кармане.
Лежала Настя с открытыми глазами и будто наяву видела: идёт она берегом, возле самой воды, а на горе — город. Весь розовый, жарко блестят на солнце золотые маковки церквей. А на небе не то белые облака плывут, не то белые птицы летают...
Потом наконец уснула.
Мать её растолкала затемно. Велела поскорее собираться. Было слышно: мимо избы, скрипя полозьями, идёт обоз.
Настя проворно оделась, покрыла голову платком, сунула за пазуху ломоть хлеба, завёрнутый в чистую тряпицу, и выскочила из дома. В руках у неё был узелок — мать собрала и завязала кое-что из одежонки.
Впереди, в хмуром рассвете наступающего утра, виднелись тяжело гружённые дровами сани. Обоз уже опускался вниз, под гору. Дорога на Ярославль шла через Волгу, а потом лесом.
Настя кинулась догонять. Знала, что из Обушков, кроме неё, едет ещё Анфиска Бокова. Вот бы присоседиться на одни с ней дровни!
Пробежав немного, Настя оглянулась.
На крыльце стояла мать. Пригорюнившись смотрела ей вслед. А у плетня, занесённого снегом, ветер сильно раскачивал знакомую ветвистую рябину и шевелил солому на крыше ветхой избёнки.
Сердце Насти сжалось вдруг неведомой ей дотоле тоской, хоть не думала она и не гадала, что последний раз видит и этот плетень, занесённый снегом, и рябину у плетня, и старушку мать, стоявшую на крыльце и глядевшую ей вслед...
Барыня Лизавета Перфильевна любила кружева. Десять девушек-кружевниц сидели у неё в девичьей и стемна дотемна плели на коклюшках и фантажные кружева, и мелкотравчатые, и брабантские, и разные другие.
Каждая плетея сидела перед подушкой, вроде круглого валика. Подушки для большей упругости и тяжести были набиты мхом. Плели кружева точёнными из клёна коклюшками.
К тем десяти, что уже находились в девичьей, посадили и Настю с Анфиской, двух девушек из Обушков. Приказали им, не щадя сил, учиться кружевному делу. А если окажутся к нему неспособными, пошлют или на коровник, или воду таскать, или какую другую работу заставят делать.
Настя стала учиться у Фленушки, лучшей здешней кружевницы.
Родилась Настюшка смышлёной, руки у нее были ловкие, проворные, училась она прилежно и вскоре стала выводить из ниток хитрые кружевные узоры — и заплеты, и оплеты, и репья вроде трилистников, и всякие там замысловатые черепушки.
Понемногу и с девушками дружбу свела. Не со всеми, конечно.
Вот Дуняшку, например, она сразу невзлюбила. Была эта Дуняшка рыхлая, ленивая. Работала кое-как. А глаза, из заплывших жиром щёлочек, глядели остро, будто всех щупали и всё высматривали. Приходилась она не то племянницей, не то ещё какой-то роднёй Неониле Степановне, старшей и любимой барыниной служанке.
И хоть нерадива была Дуняшка, хоть кружева плела грубые, простые, но — вот диво дивное! — всё время Дуню звали на барскую половину и оттуда она возвращалась, хвалясь подарками. То новую ленту покажет, то нитку разноцветных бус.
Хвасталась:
— Очень понравилось матушке-барыне Лизавете Перфильевне, какие я кружева плету...
Настя втихомолку удивлялась: неужто барыня совсем ничего в работе не понимает? Дуняшку отмечает, а Фленушку вот никогда, ни разочка не похвалила.
А Настя готова была хоть целый день любоваться Фленушкиными кружевами. Вот искусница так искусница!
Фленушка брала самые тонкие нитки и из этих ниток-паутинок выводила такие узоры, что по ним хоть сказки сказывай.
Вот у неё течёт речка. Течёт, извивается меж высоких берегов. А берега разными травами и цветами оплетены. И ходят между травами красивые птицы-павы. Чинно идут — пава за павой, пава за павой. А по речке будто бы корабли плывут. Остроносые и паруса распустили...
И хоть бы кто-нибудь, кроме Насти, полюбовался этими кружевами, хоть бы разок самой Фленушке кто-нибудь доброе слово оказал.
Сидит она день-деньской и плетёт, и плетёт, и плетёт. Поднимет на минутку голову, скажет что-нибудь тихое, глянет чёрными, как у ласточки, глазами и снова плетёт, плетёт, плетёт...
Но однажды случилось так: в девичью вдруг пожаловала сама барыня Лизавета Перфильевна. А с нею и Неонила Степановна, её любимая прислужница. Между собой дворовые её барской барыней величали: уж больно много она о самой себе понимала.
Лизавета Перфильевна стала обходить девушек, рассматривала, какие кто кружева наплёл.
Неонила Степановна от барыни ни на шаг.
Спрашивает барыня:
— Покажи-ка Дунину работу...
Неонила Степановна засуетилась. Подскочила к Фленушке. Заюлила, заговорила сладким голосом:
— Вот же, голубушка Лизавета Перфильевна! Вот оно, Дуняшкино плетенье! Или не признали? Гляньте, какие узоры вывела... Ну и ну!
Дуне крикнула:
— Подойди ближе, дура! Не скромничай...
А Фленушку оттолкнула к стенке: не путайся, мол, под ногами, твоё дело — сторона.
Вспыхнула тут Настя. Всё в ней словно перевернулось. Сразу поняла: так вот за чью работу Дуняшке похвала и награда!
И, не стерпев, сказала громко:
