Через некоторое время ему удалось посмотреть ещё один спектакль у кадет — «Хорев». Это была трагедия того же сочинителя — Александра Петровича Сумарокова. Пьеса ему понравилась даже более, чем «Синав и Трувор». Он решил переписать её от руки, чтобы увезти с собой в Ярославль. Но внезапный отъезд помешал сделать задуманное...
А вот сейчас «Хорев» у него в руках. Он листает страницы книги. Прочёл трагедию до конца и снова вернулся к началу.
Нет, никогда ещё не приходилось ему читать таких звучных и благородных стихов, написанных на русском языке! Каждое слово хотелось произносить вслух — громко, с чувством. И он прочёл вполголоса:
— Княжна! Сей день тебе свободу обещает,
В последние тебя здесь солнце освещает...
Неожиданно раздался тихий, со старческой хрипотцой голос:
— Видать, охочий вы до книг?
Рядом с Волковым стоял маленький, сухонький старичок. Очевидно, это был владелец книг, лежавших на лотке. Лет ему было семьдесят, а то и больше. Выцветшими казались его стариковские глаза. Редкую, седым клинышком, бородку шевелил ветер. Рот беззубый, добрый.
— Только в такой-то, что сейчас изволите читать, проку мало, — заявил старик. — Мало, мало проку-то.
Фёдор Григорьевич нехотя оторвался от книги. Проговорил, еле глянув на словоохотливого старика:
— Хорошая книга! Поболее бы таких, — и снова было вернулся к чтению.
Но старик не отставал. Покачав головой, протянул Волкову другую книгу. Эта была — читаная-перечитанная. Она почти рассыпалась в руках на отдельные листы.
— «Принц Пикель-Гяринг Жоделет, или Самый свой тюрмовый заключник...» Весёлая комедия! — произнёс старичок и, вдруг галантно, по-актёрски изогнувшись, помахал шапкой чуть ли не по самой земле. Прошамкал: — Пропустите мои благоречи чрез калитку ушей ваших в караул сердца вашего... обнадёживаю вас, моя козочка!..
Потом выпрямился, и в стариковских его глазах сверкнула гордость:
— При самом царе Петре Алексеевиче игрывал я в сей комедии... Так-то!
Волков с живостью спросил:
— Неужто в Петровском театре актёром были? В этом, что здесь, на Красной площади, находился?
— Был, был, как же! Мне тогда шёл двадцатый год. Ну, может, чуть больше... А стояла наша комедийная храмина как раз за храмом Василия Блаженного... Вон там!
Старик показал на площадь, где сейчас шёл торг и людским муравейником кишел народ.
Теперь Волков задавал вопрос за вопросом: а кто ходил смотреть представления в Петровский театр? Простой народ, поди, не пускали?
— Всякий мог. Заплати деньгу и смотри, — ответил старик. — В первых рядах, оно, правда, места дорого шли, по гривеннику. А какие подальше, за те брали по пятаку, по алтыну...
«Это хорошо, что всякий мог, — подумал Волков, — нынче лишь во дворцах идут представления. Кроме придворных да людей знатных, никто не допускается».
И снова принялся спрашивать. Вопросы его становились всё настойчивее, обстоятельнее: а как зал был устроен? Занавес какой был? Ага, на кольцах висел, раздёргивался на обе стороны... Так, так! Освещалась как сцена? Как наряжены были актёры? Всегда ли на русском языке шли представления? Музыканты где сидели?
— Поди народ-то валом валил? — допытывался Волков.
— Сперва, оно, верно, смотрельщики были. А потом чего-то перестали ходить... Царь Пётр и пошлины повелел отменить, что взымали у городских ворот. Всё равно не помогло. Иной раз человек двадцать пять набиралось, не больше...
— И долго ли был театр? — спросил Волков.
— Да не более трёх лет. Потом разобрали его. Много вещей из театра велела потом перевезти к себе в село Преображенское царевна Наталья Алексеевна, сестра царя. Сама хотела, видно, комедии ставить...
Волков внимательно слушал старого актёра Петровского театра. Потом принялся просматривать книжку с пышным названием «Принц Пикель-Гяринг Жоделет»...
А купит он всё-таки вот эту: трагедию Сумарокова! И как только вернётся в Ярославль, они попробуют поставить «Хорева» своими силами. Непременно!
Неясны были пока мысли Волкова. Но от мыслей тех вдруг тесно стало на душе и сладостно на сердце...
В тот день Фёдор Григорьевич так и не пошёл к Свиягину. Не хотелось ему заниматься давно надоевшими разговорами про купорос, да про селитру, да про денежные счёты и расчёты.
В субботу утром барыня Лизавета Перфильевна приказала Неониле Степановне идти в гостиный двор по лавкам. И то велела купить, и это.
Хоть и не больно много будет купленного, всё равно не порядок нести это самой Неониле Степановне. Что люди добрые скажут? Неужто у барина Никиты Петровича дворовых мало? Неужто некого в подмогу взять?
Перед уходом Неонила Степановна зашла в девичью. Примерила глазами Анфиску, широкоплечую, длинноногую. Сказала:
— Ты изо всех самая здоровая. На тебя, как на лошадь, навьючить можно. Собирайся, пойдёшь со мной!
В девичьей целый переполох. Вот уж кому подвезло, так подвезло! Чего только не насмотрится Анфиска в городе...
Девушки просят:
— Ты получше там, Анфисушка, гляди. Всё примечай: придёшь, расскажешь...
Сперва, как вышли из усадьбы, Анфиска было пошла рядом с Неонилой Степановной. Но та её мигом осадила:
— Ишь, дура, чего надумала! Вровень идти?! Порядков не знаешь! Чтобы я твоей рожи богомерзкой не видела. Сзади иди!
Анфиска ухмыльнулась. Сзади так сзади! Ей-то ещё лучше за спиной у Неонилки. Верти головой во все стороны, глазей сколько душе угодно...
Идут они медленно, не торопятся. У Неонилы Степановны походка стала важной, подбородок задрала, живот вперёд выставила. Ни дать ни взять сама барыня Лизавета Перфильевна! Даже хромота словно бы пропала, не так заметна при спесивом шаге.
Не успели за ворота выйти, за угол повернуть, остановились. Неонилу Степановну знакомая окликнула. Сразу разговоры у них пошли.
— Неужто утоп?
— Утоп, голубушка.
— Так и не вытащили?
— Куда там! Разве из такого болота вытащить...
Анфиска слушает, развеся уши.
Вот сидят они в девичьей день-деньской взаперти и ничего не знают, что по белу свету делается. Оказывается, на той неделе человек утоп во Фроловском болоте. Шёл, оступился и утоп. Такую смерть нашёл себе, горемычный!
Наговорившись, Неонила Степановна пошла дальше. Немного прошла, снова остановилась. Опять знакомая повстречалась, опять разговоры пошли. Про какого-то купца Парамонова.
— Так немцу-лекарю и доверился?
— Доверился, милая, доверился.
— Ну не быть ему живому! Вот кабы бабку Акулину вызвал... Знаешь Акулину-то? Знахарку?
— Как не знать! Сколько раз травами да наговорами от смерти спасала...
У Анфиски голова уже распухла от всяких россказней. Ох, только бы чего не позабыть, только бы всё упомнить, чтобы девушкам пересказать!
Хоть улицы, по которым они идут, узкие, пыльные, в ухабах и ямах, хоть дома, что стоят на этих улицах, не очень богаты, Анфиска то и дело ахает. Сроду она таких хором не видела. У них в Обушках разве такое встретишь?
А тут ещё...
— С нами крестная сила! — Анфиска от страха чуть ли не на землю приседает: красное из подворотни хлещет, ручьями по улице бежит. — Ох, матушка родимая, кровь!
— Дура! — чуть повернув к ней голову, говорит Неонила Степановна. — Краску из чанов спустили у заводчика Серова!
Пока дошли до гостиных рядов, Анфиску совсем разморило: и устала и есть захотела. Однако по лавкам Неонила Степановна ещё долго ходила, не столько покупала, сколько смотрела и приценивалась.
А у Анфиски больше ни на что глаза не смотрят. Вон какие атласы лежат переливчатые. Вон какая кисея висит, словно туман над рекой — белая, лёгкая. Вон какие позументы золотые с серебром, пуговки стеклянные сверкают, как росинки...
Но Анфиска ото всего этого лицо воротит. Скорей бы обратно в девичью. Есть охота, ноги ноют, жарко, томно.
После лавок Неонила Степановна надумала ещё и к купцам Волковым насчёт селитры зайти. Скоро мясо впрок солить, селитры много понадобится, заранее нужно договориться.
Пока Неонила Степановна вела речь о делах и чаевала с купчихой Волковой, Анфиса в сенцах стояла, с ноги на ногу переминалась.
Ждала-ждала, ждала-ждала и надоело ждать.
Вышла во двор. А на дворе увидела каменный амбар. Длинный такой.
От нечего делать Анфиса подошла к тому амбару. В нерешимости потопталась подле его ворот, а там и внутрь вошла. А как вошла, то и про всё забыла — и что устала, и что есть охота, и про всё на свете.
В амбаре невиданное делается. Весь он зелёными берёзками разукрашен, а на одном его конце сколочен высокий помост. Помост этот задёрнут занавесью, которая висит на медных кольцах. Поперёк же амбара длинные скамейки стоят.
Анфиска вытаращила глаза, разинула рот и стала пробираться ближе, чтобы получше всё разглядеть.
