Мишка засмеялся:
— Моя мать говорит: «Собрать бы сейчас всех, кто войны хочет, связать нога к ноге да по воде пустить — кто кого перетянет». Вот бы смеху было!
— Ну, пора и домой, — поднялся Василий Петрович и тщательно затоптал дымокур.
— Василий Петрович, а что, если мы со Щеглом до наших добежим? — спросил Мишка. — Вдруг они здесь заночевать надумали?
— Не заблудитесь?
— Это я-то заблужусь?..
— Ну что ж, бегите.
Когда смерть глядит в глаза
Выбирая какие-то тропинки, известные ему одному, Василий Петрович повёл Таёжку домой. Сначала они шли сосновым бором, потом низиной, которая поросла редким, низкорослым ельником. Под ногами мягко пружинила моховая подушка; на верхушках ёлок в лучах закатного солнца вспыхивали и дрожали алые венчики. Казалось, сказочные карлики надели короны и вышли из-под земли, чтобы попрощаться с солнцем.
Таёжка согнула одну из ёлок — и сияние исчезло. Осталась простая паутина, в которой блестели капельки росы.
Тропинка снова потянулась на взгорье и вбежала в сухой смешанный лес. Солнце зашло, сумерки заметно синели, но от земли ещё тянуло запахом нагретого разнотравья.
Василий Петрович вдруг остановился.
Где-то очень далеко слышалось тупое и мерное: туп-туп-туп!..
— Что это? — спросила Таёжка.
Отец не ответил, только ускорил шаги. Таёжка едва поспевала за ним.
Туп-туп-туп! — раздавалось всё ближе. И девочка поняла, что это рубят дерево.
Выйдя к опушке, они увидели человека, подрубавшего старый кедр. Рядом спокойно стоял толстый парень в ковбойке. В руках он держал пилу. Чуть в стороне темнел грузовик, и на его подножке покуривал папиросу третий браконьер, видимо шофёр. Возле машины лежали уже два раскряжёванных дерева.
— Стой здесь, — сказал Таёжке отец. — Если что случится, беги в село. Дорогу теперь найдёшь?
Таёжка кивнула, чувствуя, как нехорошо холодеет сердце.
Василий Петрович пошёл к браконьерам. Они наконец увидели лесничего, но особого беспокойства в их поведении не было заметно по-прежнему. Парень в ковбойке прислонил пилу к загубленному дереву и что-то поднял с земли. Таёжка зажала рукой рот, чтобы не закричать: в руках у парня было ружьё.
— Сейчас вы поедете со мной в сельсовет, — услышала Таёжка негромкий голос отца.
Тишина в лесу наступила такая, что отчётливо слышалось каждое слово.
— А прежде ты проглотишь пулю, — насмешливо сказал парень в ковбойке, и зияющее тёмное дуло глянуло Василию Петровичу в лицо.
Василий Петрович, неторопливо и чуть косо ставя ступни, шёл к парню.
«Шаг, ещё шаг, ещё», — выстукивало сердце Таёжки. Потом в ней что-то дрогнуло и порвалось, и она закричала так, как не кричала никогда в жизни:
— На по-о-омощь!!!
Только спустя уже несколько дней Таёжка поняла, что своим криком она могла лишь повредить отцу. Окажись у браконьера слабые нервы, и он нажал бы на спусковой крючок. Но парень в ковбойке немного замешкался, видимо соображая, что делать. Эти секунды его растерянности и решили дело.
Василий Петрович шагнул к нему и вырвал ружьё.
— Ты шутник, я посмотрю, — сказал он парню.
— Ага, я весёлый, — согласился тот. — А кто это так страшно орал? У меня аж волосы дыбом.
— Эй, ты! — крикнул Василий Петрович шофёру, который впопыхах безуспешно старался завести машину и бешено крутил рукоятку. — Можешь не спешить. Я всё равно запомнил номер машины.
Шофёр сразу сник.
— Идите в кабину, — сказал Василий Петрович браконьерам.
Они нехотя пошли к грузовику. Василий Петрович помог Таёжке забраться в кузов, а сам встал на подножку, и машина двинулась к парому.
Колени у Таёжки всё ещё подгибались и дрожали, и она никак не могла унять эту противную дрожь.
У сельсовета Василий Петрович приказал остановить машину.
— Ты вот что, — запинаясь, сказал он, — не говори маме, а то она, знаешь, волноваться будет. Обещаешь?
— Обещаю, — ответила Таёжка.
— Вот и умница. Скажи, что я на минутку зашёл в правление. А мы только протокол составим. Беги.
И отец легонько шлёпнул Таёжку по спине.
Уже шестые сутки группа Сим Саныча пробивалась на восток к заветной точке, помеченной на карте индексом 23-а.
Вначале шли светлые сухие боры, и гнуса здесь почти не было. Потом местность заметно понизилась, и потянулись бесконечные заросли болотного ельника.
Местами почва была такой зыбкой, что приходилось рубить деревья и мостить гати. А тут ещё одолела мошка. От неё не спасали самые плотные накомарники из конского волоса. Мошка забивалась даже в сапоги, и ноги невыносимо зудели.
У Генки Зверева лицо от укусов распухло и стало походить на шаманскую маску. А глаза превратились в узенькие щёлочки. Теперь его никто не называл иначе, как Генка Калмык.
Севка Щеглов в кровь сбил ногу и охал на каждом шагу. Сим Санычу тоже приходилось не сладко, потому что, кроме рюкзака, он тащил на себе теодолит.
Один Курочка-Ряба, на вид такой хлюпик, держался молодцом. Его почему-то не трогала даже мошкара.
— Я тощий, какой во мне вкус! — смеялся он. — Мошка знает, кого выбрать, — и хлопал Генку Калмыка по спине.
Каждые полкилометра Сим Саныч устанавливал теодолит и выверял точность направления.
Потом кто-нибудь уходил вперёд и по сигналу Сим Саныча ставил вешки. Ребята по очереди заглядывали в окуляр теодолита, где всё было перевёрнуто «вверх ногами»: небо казалось огромным озером и в его синеву острыми пиками вонзались елки. А человек, который ставил вешки, выглядел так, будто делал стойку на голове.
На месте вешек вбивались потом специальные столбики с гладким затёсом на боку.
На этих затёсах Виктор Крюков должен был ставить свои загадочные иероглифы.
Крюков догнал группу за Малым Кураем. Вид у начальника таксаторов был неважный. Практиканты на днях уехали, и Крюкову приходилось трудно. Но цыганские глаза его смотрели по-прежнему весело и зорко.
— Ну что, орлы, притомились? — заорал он, прыгая с кочки на кочку. — Ништяк! Али сети не крепки, али мы не рыбаки?!
— И сети крепки, и мы рыбаки, — в тон ему откликнулся Сим Саныч. — Только ловить, Витя, некого — одни лягушки.
— А французы лягушек едят, — сообщил Курочка-Ряба. — Я тоже один раз пробовал.
— Ну и как?
— Ничего. Только потом на еду два дня смотреть не мог.
При слове «еда» Генка Зверев вздохнул так жалобно, что все засмеялись.
— Держите хвост пистолетом, ребята, — сказал Крюков. — Сегодня шабаш. Возвращаемся в зимовье. Два дня будем жить по пословице: «Спишь-спишь, а отдохнуть некогда». Кроме того, шеф-повар Таисия Забелина готовит для вас небывалый банкет. Так что всех прошу явиться во фраках. После банкета национальные песни и пляски племени Болотные Хмыри. Иллюминация, фейерверки и прочее… Да, совсем забыл: вас там ждёт один приятель…
Оказалось, что из Озёрска приехал Шурка Мамкин и, что называется, попал с корабля на бал. Встреча одноклассников была радостной и шумной. «Таёжники» поочерёдно тискали Шурку в объятиях. Шурка кряхтел и смущался.
«Банкет» тоже вышел на славу. Была необыкновенно вкусная уха (рыбы наловил Мишка Терёхин), была белоснежно-рассыпчатая картошка с тушёным мясом, был огромный пирог с черникой и, наконец, домашний квас в неограниченном количестве. Отсутствием аппетита никто не страдал, и Таёжка едва успевала подносить добавки. Посуды не хватало, поэтому ели по двое из одной миски.
Генка Зверев пристроился с Сим Санычем. Они сидели по-турецки над огромной посудиной. И Сим Саныч косноязычно приговаривал:
— Навались, Гена, навались! Жаль вот, ложка узка — берёт два куска, развести б пошире, чтоб брала четыре…
— Не спешите, Сим Саныч, — басом отзывался Генка. — Мы и так отстаём…
После «банкета» был объявлен получасовой перерыв: «чтобы отдышаться», как выразился Курочка-Ряба.
Затем Виктор Крюков влез на пень и произнёс речь:
— Товарищи! Как и было предусмотрено программой, мы начинаем самодеятельный концерт под названием «Кто во что горазд». Наш отпуск совпал с исторической датой — днём Ивана Купалы. Товарищи славяне! Проведём его на высшем уровне! Не ударим лицом в грязь перед нашими предками! Ура-а-а!
— Урра-аа! — закричало племя Болотных Хмырей.
В один миг на поляне перед зимовьем появились кучи хвороста и вспыхнули рыжие гривастые огни.
— Первым номером нашей программы — лесной танец в моём исполнении, — объявил Крюков. — Музыкальное сопровождение — лезгинка.
Зажав в зубах нож, он вылетел к кострам.
— Та-та-та, та-та-та-та, та-та-та, та-та-та-та! — загремел доморощенный «оркестр», прихлопывая в ладоши и постепенно ускоряя темп.
