Никого нет в избушке. Ундре ходит из угла в угол. Ой как скучно, когда не с кем поделиться своей радостью. На улице кружит мягкая, липкая позёмка. «Можно поехать к Фёдору, — подумал Ундре, — но пусть отдохнут олени».
Буровая вышка совсем недалеко, только проехать Заячий нюрм. Вечером хорошо видны на ней огоньки, как на новогодней ёлке. День и ночь ухает на вышке, день и ночь грызёт она мёрзлую землю, как будто из пулемёта строчит дизель на электростанции. Хорошо бы провести электрический свет в чум, только оленеводы не живут на месте.
На стене висит гитара Фёдора — значит, должен сегодня приехать. У него так: где гитара, там и он.
Ундре тренькнул за струну, прислушался, гудит она дольше, чем дедушкин нарысьюх. Тренькнул за самую тонкую струну… Грохнула струна, сотрясая домик, загудела реактивным самолётом. Ундре так испугался, что гитара выскользнула из рук.
— Духи неба! — воскликнула чумработница. — Что случилось с тундрой?
Ундре зайцем выскочил на улицу.
— Сюда, сюда! — побледневший Ундре даже не услышал своего голоса.
Но чумработница стояла уже рядом, позабыв прикусить зубами платок, чтобы случайно не показать постороннему лицо. Ветром платок сорвало с головы, и она растерянно моргала красными веками. С огромной вышки за несколько метров от неё фонтаном вырвалось пламя, страшное высокое пламя. Оно злобно рвало в клочья пургу, длинными горячими языками лизало сугробы.
— Газ, да это же газ! — в самое ухо радостно прокричал Ундре.
Сколько раз дедушка спорил с Фёдором. «Какой газ, какая нефть? Зачем чёрную воду под землёй искать, когда с неба белой воды много падает?» — «Мы согреем тундру, уберём ваши железки в чумах», — отвечал геолог.
— Да сюда едут, — показал Ундре на вездеход. Из-за холма он и не заметил его.
Вездеход шёл в сторону Кушевата, но вдруг неожиданно крутнулся волчком и остановился.
Люди осторожно втащили в избушку большой белый свёрток и уложили его на сдвинутые два стола. Ундре понял, что случилась беда. Под окровавленной простынёй лежал человек, с него даже не были сняты большие собачьи унты. «Большие рыжие унты?! — Ундре прижался к оленеводке. — Это же Фёдор…» Люди разговаривали, но Ундре их слышал как будто издалека, словно ему заткнули уши ватой.
— Кто знал, что с машины спадёт гусеница, — оправдывался молодой водитель. — Всегда всё хорошо было.
Ундре узнал его. Это был тот самый шофёр, который разыскивал с Фёдором Заячий нюрм и подарил Ундре свою кулинарную книгу.
— Всегда и человек здоров до первого случая, — хмуро заметил другой. Это был дядя Миша, кушеватский врач. — Ехал санитарные условия ваши проверить, а получилось вон что… — Он свёл на переносице брови, так что побелел лоб.
За окном испуганно билась позёмка, сыпала на оттаявшее стекло снежной крупой.
— Срочно нужна кровь, — забарабанил по столу дядя Миша. — Большая потеря крови. Через час-два будет поздно.
— Товарищ доктор, — взмолился водитель, острый кадык заходил у него на тонкой шее. — У меня возьмите кровь! Я здоровый!.. Почему нельзя у меня? — Не стесняясь, он размазывал слёзы грязным кулаком.
— Нужна кровь той же группы, какая у больного. — Дядя Миша вскочил со стула, заходил по комнате, нервно похлопывая за спиной руками. — Срочно нужен донор… Хотя бы двести граммов крови для частичной мобилизации сил больного… — Он скосил глаза на окно, за которым шаманила пурга. — В Кушеват не добрались, а когда ещё из Салехарда прилетит самолёт… — Последние слова врач произнёс тихо и устало опустился на стул.
— Доктор, дядя Миша! — соскочил с кровати Ундре. Он всё понял: нужна для переливания кровь. — Доктор, к оленеводам надо ехать… тут недалеко.
Дядя Миша вздрогнул, но потом мягко положил руку на стриженую голову Ундре.
— На чём? Да и нет в тундре доноров, обычай им не позволяет…
— На оленях ехать, к дедушке… Почему не позволяет, если геолога Фёдора надо спасать? — Ундре одним махом набросил на себя малицу…
Как пожалел сейчас врач, что за много лет на севере так и не научился управлять оленями. Но и вдвоём ехать с Ундре нельзя — олени весной слабые, рыхлый снег не выдержит. И запретить он не мог — помощи ждать в этот час было неоткуда. Ундре уже ловко поправлял упряжку, постромки — вожаку пропустил с правой стороны, крайнему оленю укоротил, чтобы не высовывался головой вперёд вожака. Покрепче до локтя намотал вожжу, в левую руку взял красный хорей.
— Эге-гей! — совсем как взрослый пастух, гикнул Ундре, и нарты скрылись в колючей пелене.
«Ундре знает тундру. Ундре любит тундру. Спешите, олешки, домашний олень — спеши, из моих ладоней ты ел хлеб. Поможем геологу Фёдору. Недалеко нам ехать. Скоро лес, там пурга не бывает такой злой. Речку проедем. Потом озеро будет, снегу там поменьше — легче будет бежать. А с озера и чум увидим».
Так и слагается песня в тундре: что увидел пастух, об этом надо спеть, об этом надо вслух себе сказать.
Средний олень вдруг стал тыкаться из стороны в сторону, два других тянут его и нарту. Соскочил Ундре, пощупал за ухом — совсем не осталось жира, значит, ослаб олень, сейчас ляжет. Жирный олень несколько дней без еды может работать. Острым ножом перерезал Ундре постромки — отдохнёт олень и сам придёт в стадо. Ундре лёгкий, олени проваливаются, а нарты оставляют на снегу два чуть заметных усика. Прыгают нарты через сугробы, но крепко сидит Ундре. «Бегите, олешки, спасти надо геолога…»
Ундре подружился с Фёдором, когда начали строить вышку за Заячьим нюрмом. Они часто с дедушкой приезжали к геологам, да и Фёдор любил побывать в гостях. Сколько над Ундре смеялись, пока он научился русскому языку! У ханты и ненцев почти нет звонких согласных. «Дзе-ень! — растягивал по слогам Фёдор, ему было смешно, как Ундре неумело повторял: «Тс-ень!» А весной, когда засверкали сосульки, геолог взял медный таз и подозвал к себе Ундре. Холодная прозрачная капля со звоном падала: «Дзе-ень!» — упорно добивался Фёдор. «Дзе-ень!» — неожиданно для себя сказал Ундре. Он сорвал под крышей сосульку и, откусывая и хрумкая ею, весело стал приплясывать в кисах: «Дзень, дзень, дзень!» Мать выскочила на улицу и вытащила его из лужи, нашлёпала. Вот и стало у Ундре ещё одно имя — Дзень, только называл его так один Фёдор.
Задумался Ундре, не заметил узкую горловину речушки. Нарты подпрыгнули, хорей застрял между двумя елями и хрустнул, как спичка. Барахтаясь в снегу, понял Ундре, что без хорея никуда не уехать на оленях, в отчаянье упал лицом в сугроб. Ему показалось, что лежит он долго, что уже никто не поможет геологу Фёдору. Вскочил Ундре, дёргает вожжой, но олени только кружат вокруг нарты. И вдруг он вспомнил, как однажды на оленьих гонках у его дяди выскользнул из рук хорей. Дядя не остановил оленей и, пугая их эстафетным флажком, первым разорвал упряжкой финишную ленту…
Ундре торопливо развязал галстук, вскочил на нарты и стал размахивать им над головой. Олени испуганно вздрогнули, озираясь на красный цвет, натянули постромки, снегом из-под копыт забросали нарты…
Очень не понравилось дедушке и пастухам, что не по обычаю поступил Ундре. Приехал в чум — чаю надо попить, подождать, когда старшие спросят, и тогда разговор начинать. А запыхавшийся и растерянный Ундре даже поздороваться забыл, затараторил с порога, заикаясь.
— Испуганный заяц первым в петле оказывается. Почему так дрожишь? — спросил дедушка.
— Видно, страх вперёд ума родился, — поддакнул дядя-шутник.
И пока Ундре заикался и путался, решили над ним посмеяться и остальные.
— Болтливым языком чай не заваришь.
— Рыба молчит да жир потихонечку копит, для пустых слов рот не освобождает.
— У сороки много трескотни, да только все объедки подбирает, — так поучали и шутили дяди. А когда узнали, что с геологом Фёдором плохо, совсем перестали понимать Ундре. Нярхнех, сырой крови надо? Да они для Фёдора сейчас зарежут самого жирного оленя. Но зачем для геолога человеческая кровь? Такого они ещё никогда не слыхали. Разве они олени? Путает что-то мальчишка, может, от учёбы с головой нехорошо стало? Не верят дяди его словам, а слёз и совсем не любят.
— Меня в пионеры приняли, — подошёл Ундре к дедушке. — Это галстук, его дают в тот день, когда родился Ленин…
— Это хорошо, — похвалил дедушка, поглаживая на коленях красный шёлк.
Дедушка сидел неподвижно, прикрыв ноги белой шкуркой оленёнка. Трудно ему было уже вставать, часто слезились глаза — болезнь от слепящего весеннего солнца. Много лет прошло с той весны, когда помогал он отбирать у шаманов и кулаков оленей для колхозного стада. Не боялся дедушка острого ножа или воровского броска тынзяна — аркана в свинцовых сумерках. Дедушка Валякси тоже выполнял наказы Ильича. По всей щеке проходил шрам, его не скрыли ни собравшиеся в узелок глубокие морщины, ни белая, как ягель, борода.
