В те дни я мечтал стать комсомольцем. Я даже держал наготове кимовский значок, бережно хранимый во внутреннем кармане куртки. Но в комсомол меня почему-то не принимали.
«Пусть перебродят в твоей голове все пацанские твои черти, жди и не волнуйся», — сказал Савва Токарев, секретарь комсомольской организации. Он работал на пароконной площадке. Его гнедые кобылы Данка и Муся вызывали зависть в сердцах биндюжников Мельничной улицы.
«Жди и не волнуйся…» Но было похоже, что Савва забыл обо мне.
В город мы возвращались людной Приморской улицей, не торопясь шли мимо трактиров, кофеен и небольших съестных лавок. Оттуда валили аппетитные запахи маринованной камбалы и доносился смех какого-нибудь очаковского рыбака, веселого дядьки с открытой бронзовой грудью.
День на Приморской то звенел струнами мандолин, то звучал гулкой цыганской скрипкой. Ласточки пили рыжее вино неба и, захмелев, низко кружились над мостовой.
Однажды, проголодавшись, мы зашли в трактир «Таврия». Четыре пацана, сидящие там за мисками с зелеными щами, взглянув на нас, перестали есть.
— Глядите, Верка! — сказал один из них, пацан в полосатой майке.
Верка бросилась назад к двери и увлекла меня за собой:
— Бежим… Убьют… За то, что их бражку бросила…
Бежать я отказался. Драться я умел. Два против четырех — это еще не так страшно. Но, взглянув на свою подругу, понял, что сегодня она мне не помощница.
— Убьют, — повторила она. — Это Сенька Катушка, Павка Бык, Ванька и Гришка Курица… Бык — атаман. У него финка…
— Ладно, не бойся.
— Догонят…
Но никто нас не преследовал.
Верка успокоилась так же внезапно, как и испугалась.
— Ну и пусть… Не боюсь!.. — Она гордо подняла голову, и ее глаза стали как два синих ножика…
А лето проходило. Оно пахло южными грозами, бахчой и морской солью.
Встречая меня, Савва говорил: «Готовься…» Но в комсомол на очередном комсомольском собрании приняли не меня, а Верку, приняли с ходу, без возражений…
Савва Токарев хмуро объяснил:
— Жалоба на тебя пришла из клуба пищевиков. Затеял ссору с дежурным… Не отказываешься?
— Ну, было… Он меня в кино не пускал с билетом.
— Решили еще малость обождать.
Я отошел в сторону, печальный и одинокий.
Верку все поздравляли. И молодые и старые.
А я все стоял в стороне, словно чужой.
Счастливая Верка подошла ко мне и попросила, чтобы я отдал ей свой комсомольский значок.
— Ведь пока он без дела… — сказала она.
Эти слова словно ударили меня по лицу. Я не знаю, что тогда на меня нашло. Без дела?.. Красные круги поплыли перед моими глазами… Без дела?.. Не смеется ли она надо мной? Я не помню, что я ответил ей. Наверное, обидное, злое…
Веркины глаза вспыхнули и вновь стали как два синих ножика, а от ее веснушек, по точным моим подсчетам их было ровно двадцать четыре штуки, возникло колючее оранжевое сияние…
Ни на кого не глядя, я вышел за ворота.
Я хотел было пойти к морю, но тут же передумал и пошел в степь. Сначала южный ветер дул в серебряные дудки, и они звучали как тихое птичье пение. Потом поднялся северо-восточный и стал дуть в свои бронзовые длинные трубы, но и они звучали мягко, чуть-чуть тревожно. Хорошо было в степи, в горячих высоких травах, слегка тронутых желтой кистью осени. И все же меня потянуло назад в город, к морю…
Когда я добрался до города, был уже вечер. На Греческой площади я купил два бублика и присел на скамью. Неожиданно возле меня послышался насмешливый голос:
— Ха, Веркин ухаживатель!
Я обернулся. Пацан в полосатой майке стоял у стены трактира «Афины» и делал мне таинственные знаки рукой.
— Павка Бык? — подойдя, спросил я.
— Нет, Сенька Катушка.
Он взял у меня один из бубликов и с хрустом вонзил в него зубы.
— Верку не сегодня-завтра найдем… Ее уже на Мельничной видели, — сказал Катушка. — Пока не тронем. Она до зарезу сейчас нам нужная. Шмутки одни надо загнать. Ей сподручней…
— Не ждите, к вам больше не вернется!
— Не будем ссориться. Лучше идем к нам. Тебе дело найдется… Оно Верки касается, — проглотив бублик, миролюбиво произнес Катушка.
— Зачем я вам?
— Идем. Или боишься?
— Это я боюсь?
— Ну тогда идем!
Он привел меня в Эстакадный переулок, примыкающий к тылу Арбузной гавани. Там, в развалинах бывшей такелажной мастерской, сидели Веркины дружки. Перед ними на газете, расстеленной на земле, лежали круг колбасы и буханка хлеба, и тут же, рядом с хлебом, сидела коричневая собачка с длинной черной мордочкой.
Сенька Катушка указал на меня глазами:
— Он письмо Верке передаст, похоже — свой…
— Дело! — одобрил зеленоглазый рябой пацан, оказавшийся Павкой Быком. Выглядел он франтом. На нем была шелковая косоворотка, а на голове красовалась бархатная тюбетейка.
Остальные были одеты кто как, хуже всех Катушка. Ботинки на его ногах расползались.
Гришка Курица, он и вправду напоминал курицу, подал мне круг колбасы. Есть мне не хотелось, но из приличия я отломил небольшой кусок и, в свою очередь, передал круг колбасы Ваньке Пике, крымскому татарчонку в соломенной феске.
Остатки бросили собачонке.
— Мунька, Веркино наследство, — представил ее мне Катушка.
Когда с едой было покончено, он вручил мне послание к Верке, написанное карандашом на куске оберточной бумаги, и сказал:
— Иди, а в залог, что вернешься с ответом, оставь здесь свою куртку…
— Смеешься?
Угрожающе хмурясь, Катушка левой рукой резко потянул меня за рукав, а правой больно ткнул в грудь.
В те дни я был задиристым пацаном и не терпел, когда меня обижали. Я в один миг ответил Катушке.
Мой противник на несколько шагов отлетел в сторону.
Наступила тишина. Было лишь слышно, как Катушка тяжело поднимается с земли. Он подошел ко мне, держа в руке увесистый камень. И тут Павка Бык заорал:
— Положи камень, гадюка!..
В этот вечер я одиноко бродил вдоль причалов. Арбузы на парусных дубках чернели, как пушечные чугунные ядра. Светила луна, и свет ее был печален и золотист в трепетной морской дали.
Я обошел весь порт и в конце концов вышел к портовой дамбе. Открытое море колотило в нее огромными белыми кулаками. Находись здесь со мной Верка, она, вскрикивая, как чайка, ловила бы руками клочья шипучей пены… А может быть, неподвижно стояла под солеными брызгами и снова выдумывала бы свои девчачьи миры с летающими цветами…
Я с тревогой думал о ней. По словам Катушки, Верка нужна им для сбыта каких-то вещей. А потом по букве воровского закона они жестоко разделаются с ней…
В эту ночь к себе домой я не вернулся.
Я пришел к Верке, с зарей. Она жила возле завода, в семье нашего квасовара дяди Илюши, в маленькой комнатке. Там, над Веркиной кроватью, висела фотография, вырезанная из местной газеты: «М. Д. Томас — один из организаторов Красной гвардии в Одессе», а в углу, где когда-то была икона, висел кораблик, подаренный Верке итальянскими моряками.
Не смея взглянуть в глаза подружки, я передал ей послание. В нем писалось:
Если не вернешься, знай: сделаем тебе крышку.
Кто писал, знаешь.
Верка разорвала послание на мелкие кусочки:
— Зачем принес?
— Затем, чтобы остерегалась.
— А где взял писульку? Или шпане продался?
— Я?..
Не ответив, Верка ушла. Я так и остался стоять с открытым ртом, как вороненок, выпавший из гнезда.
В этот день на работе все валилось из моих рук. Я все думал о Верке. Неожиданно, во время обеда, она сама подошла ко мне улыбаясь.
— Мир! — сказала она.
Я обрадовался. Но радость моя была недолгой. Ведь шпана там, в Эстакадном переулке, не думает шутить… Пожалуй, мне надо раздобыть финку. Я должен неотступно и днем и ночью ходить следом за Веркой и, чуть что, сразиться с компанией Быка.
А Верка сказала:
— Обо мне не беспокойся… И Томасу ни одного слова… Слышишь?
— Слышу… Верка, я что-нибудь придумаю!
— Ну и придумывай.
И я на самом деле придумал. Я оставил завод и решительно направился в Арбузную гавань. В Эстакадном переулке все были в сборе.
— Ха, вернулся… Ну, что там с Веркой? — спросил Катушка.
— Не придет, и все тут, и сказала, что отдает мне свое место. Я согласный! — объявил я.
Сначала меня долго и подозрительно разглядывали. Никто не произнес ни одного слова. Затем повернули лица в сторону Быка и ждали, что скажет он.
— А что же, человек он дельный, — видали, как вчера залепил Катушке?
Павка усмехнулся. Теперь он, в свою очередь, оглядел каждого из своих дружков, несколько дольше задержал взгляд на Катушке и вынес решение:
— Принятый!
— Потеряли пятак — нашли четвертак! — крикнул Курица и захлопал в ладоши.
