В мягком, с деревянным ободом, сите росла на руках тети Поли ослепительно чистая горка яичек, а сама тетя Поля смотрела на горку все растеряннее, а девочки и мальчики, в том числе Пашка со Степой, опускали головы все ниже. Только Гуля ничегошеньки тут не поняла:
— К чему здесь яички? Ну, к чему?
Когда же число забатарейных трофеев полностью сошлось с числом учеников первого «Б» класса, Косова тоже взяла слово:
— Вот и я хочу спросить: «К чему?» Но сначала спрошу нашу уважаемую тетю Полю: как вышло, что продукты, да еще и в неподготовленном виде, перекочевали из кухни в детские спальни? Кто их выдал?
— Так я сама! — попробовала развести руками, но чуть не обронила тяжелое сито, тетя Поля. — Как же не выдать? Как малышам отказать? Им все равно — полагается! А те вот девочки… — тетя Поля по-над полным ситом, по-над занятыми руками повела в сторону девочек круглым подбородком: — А те вот девочки, а может, и не те — их вон сколь по столовой-то вьется! — мне заявили: «Сегодня в первом „Б“ классе День сырого яйца!» Ну, а если мне сказали: «День!», то я подумала: «Это кем-то назначено!» А если назначено: значит, выдала…
Тетя Поля прямо сказала и самим девочкам:
— Неужто вы вот так хотели кулинарному делу научиться? Неужто задумали яички испечь? Да на батареях не испечешь! Только испортишь… Эх вы, кухарки!
И тогда девочки совсем потупились; они заунывно, на разные голоса давай признаваться:
— Мы не за этим… Мы думали, выпарятся живые цыпленочки.
— Кто-о? — опешила Косова. — Кто выпарится? Зачем?
А все утро сегодня удивлявшаяся Гуля вдруг перестала удивляться. Она тоненько прыснула, покачнулась и, держась за спинку Пашкиной кровати, зашлась таким неуемным смехом, что еще бы немного, то и, возможно, упала бы с ног.
Тетя Поля тоже колыхнулась весело. Уборщица Тася рассыпалась мелким хохотком, будто горохом. Но и все же первой опять пришла в себя Гуля. Она прямо на глазах Косовой кинулась обнимать совсем уже теперь зареванных девочек, прихватила в объятия и мальчиков, даже Пашку:
— Эх вы, глупые! Эх вы, недотепушки! Цыплятошники-заговорщики!
Но Косова опомнилась тоже, сразу поставила все на свои места.
Тете Поле с Тасей было велено:
— Возвращайтесь к своей повседневной работе!
Гуле было сказано:
— Ваш подопечный класс пошел на организованный обман. А вы как реагируете? Вы реагируете не-пе-да-го-гич-но! Впрочем, такой разговор обязан быть продолженным не здесь. Пройдемте, Галина Борисовна, в мой кабинет.
И, не сомневаясь, что Гуля пойдет, двинулась первой.
Косова пошла уверенным своим шагом. Она одним лишь твердым видом своим заставляла мальчиков и девочек расступаться, освобождать ей путь. Ну, а там, в конце этого точно нацеленного пути, в строгом кабинете, как представилось Пашке, ждало Гулю что-то плохое.
И вот как бы Пашка ни побаивался теперь Косовой, в нем неведомо в который уж раз сработала, как пружина, память о Кыже. И Пашка — сам крохотный, взъерошенный, весь сжатый в один тугой ком — выпрыгнул из строя ребятишек на освобожденную для Косовой дорогу. Вслед за Пашкой, готовясь шагнуть вперед, шевельнулся Федя Тучкин, шевельнулся Степа Калинушкин.
— В чем дело? — тормознула Косова. Тормознула, замерла, и все вокруг замерли, да в эту самую минуту широко раскрытая дверь спальни раскрылась еще шире, и прямо с порога раздался совсем новый, совсем никогда еще не звучавший здесь, в интернате, голос:
— Дело в том, что Пашка Зубарев — неплохой друг! Он сам хороший друг, и рядом с ним, как я вижу, одни лишь добрые друзья!
И на Пашку напахнуло дождевою прохладой, осенней свежестью, и сзади на макушку ему вдруг так знакомо легла чья-то рука, что он дрогнул, развернулся, завизжал на весь интернат:
— Русаков! Русаков!
В тесной от людей спальне, в двух шагах от раскрытой двери рядом с Пашкой в самом деле стоял Русаков. Только Русаков не тот, привычный, а очень, очень праздничный. Сырой свой плащ он перевесил через руку, а сам был в новом сером в стрелочку костюме, при полосатом галстуке.
Но волосы у Русакова были все те же — как опаленные летним солнцем. Но лицо — все так же до коричневой смуглости обветренное. Кисти рук из-под белых обшлагов рубахи — темные, прежние, рабочие. Самое же удивительное: держал Русаков немного на отлете от себя, на весу за тонкое колечко клетку с чижом.
— Юлюшка! — взвизгнул снова Пашка.
Чиж качнулся на жердочке, отвесил поклон, вроде как Пашку признал.
— Пием ко-фе, пи-ем чай! — свистнул чиж, и все тут первышата загалдели, все ринулись, обтекая Косову и Гулю, к внезапному гостю:
— Русаков! Русаков! Русаков! А тот опять сказал Косовой:
— Правильно я догадался: у вас тут полное содружество. Даже про меня с чижом дети знают. Наверняка оповестил Пашка. Выступал тут, поди, каждый день… Я сюда и в спальню-то из коридора без приглашения заглянул как раз на этот дружный, приятный шум… Вы ужменя простите!
Русаков, почти точно как чиж, отвесил Косовой поклон, а она вопреки всем своим правилам, вопреки всей своей железной выдержке смутилась! Она впервые не знала, как ей поступить. Ей ведь неизвестно было, видел Русаков или не видел, что происходило тут минуту назад, и вот пришла в замешательство. И совсем уже не думая, что сейчас нарушит другое свое правило, что назовет ученика не сухо, по фамилии, а ласково, по имени, быстро-быстро произнесла:
— Как я понимаю, вы тоже друг Павлуши!
— Больше…
— Ох, интересно-то как! — не стерпела, вмешалась в разговор Гуля. — Вот бы ребятам услышать про Кыж не только от Паши, но и от самого от вас… Хотя бы чуть-чуть.
Косова глянула на Гулю, что-то скоренько в уме прикинула да и все свои правила пустилась нарушать подряд:
— Что ж… Разумеется, такого мероприятия в расписании нет, но мы расписание поправим.
— А с чижом можно в класс? — спросил Русаков.
— Раз вы с ним приехали, значит, можно.
Но и в классе опять все пошло не только не по правилам, даже не так, как хотела Гуля, не так, как сказала заведующая. И совсем по-другому, как думал Пашка.
Шагая в класс бок о бок с Русаковым, придерживая вместе с ним чижиную клетку, Пашка полагал: сейчас Косова и Гуля усадят Русакова за учительский стол рядом с собой, Русаков поставит на стол клетку с Юлькой, да и сразу махнет Пашке: «Садись к нам тоже!» И вот они устроятся у всех на виду, и класс будет смотреть, какие они все трое — Русаков, Юлька, Пашка — друзья. Весь класс на них будет любоваться, а когда Русаков заговорит про Кыж, про экспресс, да Юлька еще ему подпоет, да еще Пашка сам подскажет чего-нибудь, то все так и захлопают в ладоши.
Все, даже Косова, захлопают тому небывалому в классе празднику, посреди которого он, Пашка Зубарев, чуть ли не главная фигура.
Главная, потому что затем Русаков поднимется, отвесит всем за хлопки поклон, как недавно отвешивал Косовой, да вот тут же и заявит: «А сейчас прощайся, Пашка, с классом! Наступило время ехать тебе домой, в Кыж!» И уж он, Пашка, после этого рассусоливать не будет, кланяться особо тоже никому не станет, разве вот одной Гуле, и вскочит, и гаркнет: «Прощай, интернат!», да и ринется в спальню собирать свои вещички.
Но вышло все совсем не так…
Еще когда выходили из спальни, еще на ходу в коридоре Пашка почувствовал: его от Русакова оттирают. Не то чтобы отпихивают силой, а именно этак помаленьку оттирают. Причем, как ни странно, энергичнее всех тут действуют девочки. И теснятся они не к чижу Юльке, на Юльку они почти не глядят, а лепятся прямо к Русакову. Те же, кто в толкотне прилепиться не сумел, те забегают наперед и, оглядываясь, устремляя на долгорос-лого Русакова сияющие глаза, все спрашивают и спрашивают: «А ты к нам надолго? А ты к нам навсегда? А ты с нами завтра и послезавтра еще побудешь?»
В этом галдеже, писке, толкотне все позабыли не только про Юльку, все позабыли даже про Пашку. Русаков, похоже, и тот Пашку из виду совсем выпустил. Раздосадованный Пашка стал толкаться тоже, да так вот все кучей и ввалились в класс.
В классе порядок наводить принялись Косова с Гулей. Но и здесь ребятишки поуспокоились только тогда, когда за дело взялся Русаков сам. Он сказал:
— От вашего шума чижик оглохнет! Смотрите, как присмирел. Усаживайтесь на свои места, тогда я отвечу на каждый ваш вопрос.
Все сразу послушались, сели. Пашка, деваться ему некуда, сел тоже на свое законное место рядом со Степой Калинушкиным.
Но сесть-то ребятишки сели, а все равно каждый тянул вверх руку, каждый с нетерпением приговаривал: «У меня есть вопрос! У меня есть вопрос!» От выкриков по классу катился гул.
Тогда Косова сказала:
— Какие могут быть вопросы, когда мы еще не услышали обещанного рассказа о железной дороге… Я думаю, рассказ начинать вполне пора.
