и Валя с сыном пришли домой. В избе как всегда — чистота. Цветут на окнах цветы, солнце глядит в окошки, и Петина карточка висит над Петрушиной кроваткой. В кроватке сидит чистенький румяный Петруша и играет со своими игрушками. А Валя на ручной мельнице мелет сыну пшеницу на кашу. Спасибо этим мельницам, низкий поклон им. Много помучили нас, но много помогли они людям в войну. Получим аванс на трудодни — два-три кило ржи, не тащиться же с ними на большую мельницу, не смешить людей. Попросишь у кого-нибудь на денёк ручную мельницу и давай крутить ручку.
Покрутишь с полдня, потом руки не разведёшь. А мука на лепёшки зато есть. Терпели.
Валечка была в белой, наверное ещё пионерской, кофточке, худенькая, причёсана в две косы, — больше похожа на пионерку, чем на маму такого большого сына. Вовка отнял у неё мельничную ручку и сам стал молоть, а я взяла на руки Петрушу и спросила:
— Гулять хочешь?
— Тпру-а! — ответил Петруша и кивнул головкой.
Валя надела на него синие штанишки, голубой стёганый ватничек (сама сшила) и вязаную шапочку с кисточкой.
Мы вышли на лужайку возле их дома и сели на сложенные у забора брёвна. Лужайка была солнечная и совсем ещё зелёная, кое-где даже одуванчики цвели. Я пустила Петрушу походить.
В доме погромыхивала, посвистывала мельница: Вовка, видать, молол Петруше кашу про запас. Мы с Валей грелись на солнышке и любовались сине-голубым Петрушей: как он шагает, держась за брёвна, и смешно переступает своими круглыми ножками в красных вязаных башмачках, — подарок бабы Дуни.
У забора рос клён. Был он большой, пышный, летом зелёный, а сейчас весь золотой, и на лужайку падали его красивые большие листья. Петруша поднял один листок и крепко сжал черенок своей маленькой загорелой ручкой. Я подумала: «Что он с ним сделает, зачем ему кленовый листок?» А он держится теперь уже одной ручкой за бревно и шагает, направляется к своей маме. Подошёл, протянул Вале листок и говорит:
— На!
Слово-то совсем коротенькое, а сказал Петруша своей маме очень много. Он сказал ей:
«Посмотри, какой золотой, какой красивый кленовый листок! Я дарю его тебе, моя мама, потому что я тебя очень люблю».
Вот что сказал Петруша своей маме. И Валя всё поняла. Она взяла листок, обняла Петрушу, крепко прижала его к себе и заплакала. Так сильно задрожали её плечи, так побежали по лицу слёзы и покатились в траву!
Из избы вышел Вовка. Я замотала головой, он понял и стал у калитки.
А Валя гладила Петрушу и всё плакала. Понятно о ком. О своём муже Пете, которого она теперь никогда больше не увидит, о Петруше, который остался сиротой. И слёзы у неё текли и текли. Я обняла её и тоже расплакалась.
От папы редко приходили письма. О себе он не очень рассказывал, больше спрашивал о нашей жизни. Поподробнее про медаль и про то, как был ранен, написал только зимой. Я спросила папу в своём письме, за что ему дали медаль, за какое дело, и он ответил, что «если сказать по-военному, так привёл в часть языка. А если описать подробнее, так сходил в разведку к немцам и приволок оттуда толстого фрица с большим красным носом и маленькими, как пуговки, глазками». Фриц сперва никак не хотел идти, думал, его убьют, но, когда папа объяснил ему словами и жестами, что никто убивать его не будет, что ему даже каши с хлебом дадут, фриц обрадовался и затрусил рысью. Переводчику он сказал, что вовсе он не хотел воевать и очень рад плену. И рассказал то, что знал о своей части: все сведения были очень нужные.
В январе, когда весь наш народ ликовал после разгрома фашистов у Сталинграда, папа написал, что его опять наградили, он снова ранен и лежит в госпитале под Москвой. И его обещают после выздоровления отпустить на неделю домой на поправку. «Вроде и не время сейчас ездить, в большое наступление мы пошли, — писал папа, — но врачи сказали, что надо поехать, немного окрепнуть, чтобы снова хорошо воевать». Спрашивал папа, как живут «дочери отецкие, Александра Николаевна и Дарья Николаевна», крепко ли дружат с мамой и скучают ли по своему папе.
Мы с мамой писали папе всегда вечером. И в этот раз тоже. Я вытерла насухо стол, и мы уселись за него все трое, каждый со своим листочком. Я написала своё письмо раньше мамы и смотрю, что делает «Дарья Николаевна». А она рисует картинку: стоит домик — это их детский сад; кругом снег летит красивыми звёздочками; идёт по дорожке девчонка — по платку, намотанному на голове, можно догадаться, что это Доська; а на снегу двое мальчишек валяются — это «дочь отецкая» их отколотила и в сугроб повалила.
Кончила Доська рисовать и просит написать папе, за что она мальчишек побила: «За косы меня таскают, вот за что».
— И не стыдно тебе драться? — спрашивает её мама.
— Отчего стыдно? Папаня же наш фашистов бьёт!
— А-я-я-яй! — ахнула мама и стала ей объяснять, что одно дело — бить врагов и совсем другое — драться с товарищами. Доська слушала, лобик свой морщила, брови сдвигала и наконец поняла. Сказала:
— Вы папе не пишите. Я больше не буду.
Потом мама читала вслух газету, как крепко разбили наши немцев под Сталинградом, сколько взяли пленных и трофеев и какая это огромная, радостная победа.
— Теперь фрицы уже вряд ли поправятся, — сказала мама. — Не хватит у них сил. А ума не было, наверно, и раньше. Если б был ум, не пошли бы они на советский народ войной. Превеликое счастье — эта победа.
И мы с моей маманей после этих её слов обнялись, и поцеловались, и рассмеялись, и я стащила маму с лавки, и мы с ней закружились и заплясали по кухне. А Доська смотрела, смотрела на нас своими чёрными глазами и вдруг сказала взрослым укоризненным голосом:
— И чего вы всё балуетесь? Чего смеётесь? Занялись бы хорошим делом!
Так Галина Васильевна детям велит, когда они очень разбалуются.
— Хорошо, — сказала мама. — Садись-ка, Санюрка, уроки делать, а я своей арифметикой займусь.
И мама взяла толстую тетрадь, в которую записывала, сколько собрали всяких семян, сколько проверили на всхожесть, сдали государству и оставили себе. Мама была тёти Граниной помощницей и
