будут) и слушаем такие прекрасные стихи, что лучше их, наверное, нет на свете. Но вот Нина Николаевна кончила читать и говорит:
— А теперь спрашивайте, не стесняйтесь о том, что вам не понятно и что вы хотели бы знать.
Но мы, конечно, стеснялись и сперва молчали. Первый расхрабрился Вовка, поднял руку и спросил, что значат слова «твоих оград узор чугунный». И Нина Николаевна объяснила нам, что в Ленинграде много садов и парков и окружают их очень красивые ограды. Они и тогда были, когда Пушкин писал эти строки, и теперь стоят.
А потом и другие вопросы пошли. Я спросила: стои́т ли сейчас «Медный всадник», не разбили его фашисты бомбами?
И Нина Николаевна ответила:
— Стоит, и ничто ему не угрожает. Как только началась война, ленинградцы укрыли памятник мешками с песком, сверху обшили досками, и никакие бомбы ему не опасны. А теперь, — попросила Нина Николаевна, — поднимите руки те, у кого дома есть сочинения Пушкина.
Всего четыре руки поднялись, в том числе Вовкина и моя, и Нина Николаевна велела, чтобы мы позвали к себе вечером тех, у кого Пушкина нету, и прочитали все вместе повесть «Дубровский». Напомнила, что сегодня суббота, значит, и времени нам хватит.
Мы так и сделали. Со всей домашней работой управились, и тут к нам двое ребят пришли, Вовкины приятели, и председателева Раечка. Мама с тётей Граней к нам тоже подсели. И Доська сперва слушала, а потом затомилась и полезла на печку. Читали мы по очереди, оторваться не могли и скоро так разволновались, что все зябнуть стали, и мама разожгла самовар. И мы пили чай, но чтение всё равно не бросили: тот, чья была в это время очередь, читал. Как жалко нам было Машу и Владимира Дубровского! Разбойник, конечно, он, да не своей же виной грабить пошёл. Троекуров богач — из дому выгнал его и на большую дорогу погнал…
Мальчишки наши крепились, а мы, девчонки, только что не в голос ревели, и у мамы с тётей Граней слёзы стояли в глазах.
За ребятами мамы их прибежали, испугались, что те долго не идут. Но увидели, что хорошим заняты делом, и бранить не стали.
Чтение кончилось, и все вместе они домой пошли.
Тут мама вспомнила, что за чтением забыла хлебы поставить. Ничего! Вдвоём с ней быстро управились, прибрались и легли.
Только я не сразу заснула, вспоминала разные случаи из того, что читали. Лежала и думала: «Сердечный наш, дорогой Пушкин… Как хорошо, что ты жил на свете и такие прекрасные книжки писал. Спасибо тебе».
А Доська уже давным-давно спала и, наверно, десятый сон видела. Её время дружить с писателем Пушкиным ещё не пришло.
Утром в воскресенье мама вынула из печки хлебы, остудила их, завязала одну пышку в белый платок и говорит мне:
— Снеси бабе Дуне: у неё квартиранты стоят.
— Какие квартиранты?
— Дальние. Эвакуированные из Ленинграда. Молодая мама с сыночком Серёжей и с дочерью Алей. Серёже — пятый год, а сестрёнка — твоя ровесница: будет с тобой и Вовкой учиться в одном классе. А мама их будет вас учить.
— Учит уже. Её Ниной Николаевной зовут. Я же тебе вчера говорила, да ты, видно, о другом думала. А папа Серёжин где?
— Где и все. Воюет, — ответила мама.
Я взяла хлеб, держу его и стою.
— О чём задумалась? — спрашивает мама.
— Маманя, — говорю я. — А не стыдно это, что я моей учительнице хлеб подаю? Не обидится она?
— Да кто же на хлеб обижается? — говорит мама. — Я разве от богатства им даю? Я же от сердца с ними делюсь. Какие наши запасы… Иди и не придумывай!
— Не буду придумывать, — сказала я и побежала.
Баба Дуня во дворе была, и я отдала ей хлеб: она же теперь их хозяйка, так пусть и распоряжается.
— Возьму, — сказала баба Дуня. — Хлебушко лишний не бывает.
И велела мне идти с нею в избу.
Я вошла и вижу: сидит за столом вся троечка. Нина Николаевна в углу под бабиными образами книжку листает и пишет себе в тетрадку. А дочь её Аля рисует Серёже картинку и что-то тихонько ему рассказывает.
Я с ними поздоровалась, и они мне все трое ответили, а Серёженька даже ручонкой помахал. Всмотрелась я в бабиных гостей и удивилась, как они друг на дружку похожи. Все трое худенькие, тоненькие, белокурые. Хоть и коротко подстрижены, а всё равно видно, что волосы вьются. И глаза одинаковые: большие и светлые. А Серёженька хоть и бледненький, хоть и слабенький, а всё равно красивый — на цветок ромашку похож.
Баба Дуня начала собирать на стол. Нина Николаевна встала помочь, но она ей не велела, а меня послала в погреб за солёными огурцами. Я мигом слетала, принесла огурцов, а на столе уже дымится картошка, пышка наша порезана, и Аля кормит Серёжу печёной тыквой и даёт ему запивать молоком. Усадили и меня за стол и заставили позавтракать вместе со всеми. А когда поели и убрались, баба Дуня сказала:
— Ты, Санюрка, сходи с Алечкой в лавку. Им свой паёк — муку — надо взять. И люди говорили, что будут давать в лавке спички по коробку на два двора. Возьми коробок на себя и на нас. Сейчас, пока не холодно, можно и за угольками сбегать, а придёт зима, заметёт пурга — не очень разбегаешься. Тогда каждая спичка золотая станет.
Серёжа тоже запросился пойти с нами, но Нина Николаевна не пустила его:
— У него ножки слабые, он устанет далеко шагать, а нести его вам тяжело.
И баба Дуня стала Серёжу уговаривать:
— Ты же у нас мужичок, тебе и возле дома работы хватит. Пойдём мы с тобой во двор. Хворосту наломаем, потом деда нашего встретим, он рыбки нам принесёт, а мы её почистим.
Услышал Серёжа, какие хорошие дела его ждут, и остался. Мы ушли вдвоём.
От бабаниного дома до лавки с полкилометра. Мы шли не спешили, разговаривали. Я вспомнила стихи, что читала нам вчера Нина Николаевна, и спросила Алю:
— Очень жаль тебе было покинуть Ленинград?
— И не спрашивай! Если б не Серёжка — ни за что б не уехала! Всё бы терпела. И бомбы зажигательные тушила бы, и за хлебом по ночам стояла бы, и огород в сквере сажала бы… Только бы в Ленинграде…
— А Серёжка же тут при чём?
— Как при чём? Серёжка для меня главный. Очень люблю
