— Ты… Ты туда не иди, — проговорила она.
— Не идти? — удивилась Сара, отступая назад.
— Теперь, ты не будешь тут жить, — сказала мисс Амелия и покраснела.
Сара все поняла. Начались изменения, о которых говорила мисс Минчин.
— А где же мне жить? — спросила она, надеясь, что голос ее не дрогнул.
— На чердаке, рядом с Бекки, — отвечала Амелия.
Сара знала, где чердак, Бекки ей рассказывала. Она прошла еще два пролета. Последняя лестница была крутой и узенькой, и Саре казалось, что мир, где жила какая-то другая девочка, остался далеко позади.
Когда она вошла на чердак, сердце у нее дернулось. Она закрыла дверь, прислонилась к ней, огляделась.
Да, это был другой мир. Комната была беленая, со скошенным потолком. Штукатурка там и сям висела лохмотьями. У стены стояла железная кровать, покрытая старым одеялом. Была тут и мебель, слишком старая, чтобы держать ее внизу; был и холодный камин со ржавой решеткой. Перед оконцем, в котором виднелся прямоугольник унылого серого неба, стояла старая табуретка. Сара села на нее. Она не умела плакать, не плакала и теперь, только обнимала Эмили, прислонившись черноволосой головкой к грязной занавеске.
И тут раздался стук в дверь, такой робкий и тихий, что она услышала не сразу, да и вообще не встала, но дверь отворилась сама, и в нее заглянуло тощее заплаканное личико. Это была Бекки, которая проплакала тайком несколько часов, все время вытирая фартуком глаза.
— Ой, мисс! — еле слышно сказала она. — Можно… если вы разрешите… я войду?
Сара подняла голову и посмотрела на нее. Улыбнуться она не смогла, хотя и попыталась. Но лицо ее стало детским. Она протянула руки и всхлипнула.
— Бекки! — сказала она. — Я же говорила, мы — просто девочки… Ты да я… Вот видишь, это правда. Между нами нет разницы. Я больше не принцесса.
Бекки подбежала к ней, схватила ее руку, прижала к груди и упала на колени, рыдая от горя и любви.
— Нет, мисс, — плакала она, — вы все равно принцесса. Что бы с вами ни было, а принцесса, и ничего тут не поделаешь!..
Сара так никогда и не забыла первую ночь на чердаке. Именно тогда претерпела она тяжкое, недетское горе, о котором никому не сказала. Никто бы и не понял. Собственно, ей повезло, что пока она лежала без сна в темноте, мысли ее поневоле отвлекались, слишком уж все было непривычно. Наверное, ей повезло и в том, что приходилось думать о чисто телесных неудобствах. Иначе беда была бы ей не по силам. И все же той ночью она едва ли помнила, что у нее есть тело, ибо могла помнить только об одном.
— Папа умер! — шептала она. — Папа умер.
Не скоро заметила она, что постель — очень жесткая, и она давно уже приноравливается, как поудобней лечь; что такой темноты она в жизни не видела; что на крыше, среди труб, жутко воет ветер, мало того — за стенами что-то шуршит, пищит, скребется. Она знала, что это, ей ведь сказала Бекки: мыши или крысы то ли дрались друг с другом, то ли играли. Раза два она даже услышала стук коготков по полу, и вспоминала потом, что присела, дрожа, на постели, а когда легла, укрыла голову простыней.
Жизнь ее переменилась не постепенно, а сразу.
— Пусть знает, что ее ждет, — говорила сестре мисс Минчин. — Пусть приучается.
Мариэтта ушла наутро. Проходя мимо бывшей своей гостиной, Сара заметила в приоткрытую дверь, что все уже не так. Украшения куда-то убрали, кровать стояла в углу, словом — это была обычная спальня.
Спустившись к завтраку, она обнаружила, что вместо нее с мисс Минчин сидит Лавиния.
— Итак, — холодно сказала начальница, — твои новые обязанности начнутся с того, что ты сядешь к маленькому столу, с младшими воспитанницами. Следи, чтобы они вели себя прилично и не переводили еду. Кстати, ты припоздала, Лотти уже пролила чай.
С этого началось; а потом, день ото дня, обязанностей становилось все больше. Она учила младших французскому, проверяла у них уроки, но это было легче всего. Оказалось, что ее можно использовать на все лады. В любое время, в любую погоду ее посылали за покупками. Кухарка горничная, подражая мисс Минчин, наслаждались, гоняя туда и сюда эту выскочку, с которой раньше столько носились. Служанки были отнюдь не первоклассные, грубые, склочные, а как удобно иметь под рукой козла отпущения!
Первые месяца два Сара еще надеялась, что ее старательность и безответность умягчат их. По гордости своей она хотела показать, что зарабатывает себе на жизнь, а не принимает милостыню. Но в конце концов она поняла, что никого не умягчила — чем больше она старается, тем больше злятся и требуют неряшливые горничные, тем охотнее винит ее кухарка.
Будь она постарше, мисс Минчин поручила бы ей старших учениц и сэкономила бы на учительнице; но вид у нее был еще детский, и ее использовали как девочку на побегушках. Мальчик, все-таки, не так честен и умен, а Саре не страшно поручить самые трудные дела. Она даже счета оплачивала — и при этом успевала вытереть пыль и хорошо прибрать в комнате.
Учится ей уже не приходилось. С ней не занимался никто и только после долгого, суматошного дня, набегавшись по чужим делам, она худо-бедно могла посидеть над книгами в пустом классе.
«Если я не буду все повторять, — думала она, — я все забуду. Собственно, я вроде кухонной девчонки, и без занятий стану такой, как бедная Бекки. Интересно, могу ли я совсем все забыть, писать с ошибками и путать, сколько жен у Генриха VIII?»
Едва ли не удивительней всего было ее положение среди учениц. Из маленькой принцессы она превратилась в парию. Работать приходилось столько, что она и не успела бы ни с кем поговорить, да и мисс Минчин явно не нравилось, когда она хоть как-то общалась с ученицами.
— Я не допущу, — говорила директриса, — коротких отношений с другими детьми. Девочки сентиментальны. Если она захочет их разжалобить, они увидят в ней жертву, героиню, и у родителей создастся превратное впечатление. Лучше ей жить на отшибе, сообразно с обстоятельствами. Я дала ей дом, она и того не вправе ждать от меня.
Сара почти ничего и не ждала, а гордость не позволяла ей видеться с девочками, которые явственно ее сторонились. Честно говоря, ученицы мисс Минчин были туповаты и думать не умели. Они привыкли к богатству и удобствам, и, поскольку Сарины платья становились все короче, заношенней и нелепей, туфли порвались, а сама она ходила с корзинкой по лавкам, им казалось, что теперь она — вроде служанки.
— Подумать только, — рассуждала Лавиния, — и это она хвасталась алмазными приисками! Однако и вид у нее! А уж странности… Я лично никогда ее не любила, но просто выдержать не могу, когда она смотрит и молчит, как будто хочет что-то про тебя узнать.
— Да, — сказала Сара, услышав об этом, — хочу. Потому и смотрю. Я люблю знать разные вещи. А потом о них думаю.
Что до Лавинии, на нее она как раз не смотрела, чтобы не сорваться. Старшая из учениц любила насолить ближним, а кто подойдет тут лучше, чем бывшая гордость школы!
Сара людей не обижала и не любила ссориться. Приходилось ей туго: она бегала по мокрым улицам с корзинками и пакетами; учила французскому нерадивых малюток; когда совсем обносилась и отощала, стала обедать на кухне; никому до нее не было дела; в сердце ее умножались гордость и скорбь — но она ничего не говорила.
— Военные не жалуются, — повторяла она сквозь сжатые зубы. — Вот и я не буду. Представлю, что я — на войне.
И все-таки детское сердце разорвалось бы от тоски, если б не три человека.
Главным из них, скажем честно, была бедная Бекки. Даже в ту, первую ночь легче было знать, что за стеной, в которой пищат и скребутся мыши, есть еще одна девочка. Позже это ощущение крепло. Днем изгнанницам почти не удавалось перекинуться словом, у каждой было очень много дел, и их бы немедленно обвинили в лени и нерадивости.
— Вы не обижайтесь, мисс, — шепнула Бекки первым же утром, — если я что не так скажу. Еще наорут. Они не любят, чтоб мы говорили одна другой «пожалуйста» и «спасибо» или там «извините», да и времени нету.
Однако еще до рассвета она забегала к Саре и помогала ей одеться, а уж потом шла растапливать плиту. А вечером Сара слышала робкий стук и знала, что личная горничная поможет ей, если надо. Первые, самые горькие недели Саре было трудно говорить, и они не сразу стали ходить друг к другу в гости. Сердце подсказало Бекки, что очень несчастных людей лучше не трогать.
Второй из трех утешительниц была Эрменгарда, но прежде произошли довольно странные вещи.
Когда Сара стала приходить в себя, она поняла, что вообще забыла о своей толстой подруге. Ей казалось, что их разделяют годы. Конечно, Эрменгарда была не только доброй, но и глупой. Она беспомощно цеплялась за Сару, просила объяснить ей урок, ловила каждое ее слово и вечно требовала новых сказок. Самой же ей нечего было сказать, а книг она не выносила. Словом, она была не из тех, о ком помнят в горе, и Сара забыла ее.
