— Ага, — подтвердил и третий их товарищ. — Мы думали, они забыли, с кем говорят. Пора напомнить… Это вышло…
Он задумался, припоминая слово.
— Это. Вот. Недоразумение.
Я уже поняла, что Лёнчик в их троице главный. Того чернявого, что лаял по-собачьи, а после удирал, Шуриком звали. Это оказался Катин брат. А того, что сзади напасть хотел, звали Серёгой Ужовым. У него было тонкое, красивое лицо. Длинные, пушистые ресницы — хлопьями вокруг глаз. Такие ресницы — мечта любой девчонки.
С его лицом только в кино сниматься. Конечно, если бы оно было не такое глупое.
Серёга поймал мой взгляд, смутился. Буркнул:
— Сами виноваты. Надо было не молчать, что вы — никакие не собакинские….
Нога у меня болела всё сильнее. Только что я могла на ней стоять, и даже прыгать. Прыгнула же на этого… Серёгу… Но теперь до неё стало больно даже дотронуться. У щиколотки она опухла. Я села в траву и не представляла, как стану подниматься от пруда на холм.
Лёнчик предложил Косте как-то сцепить руки и сделать что-то вроде кресла для меня. Мне велел сесть к ним на руки и обхватить их за шеи. И так они двое, шатаясь, стали подниматься.
Пальма теперь шла рядом с нами, поглядывала на меня. Её не тянуло больше носиться…
Лёнчик был выше Кости, и кресло получилось неровное. И поднимался он быстрее. Они никак не могли подладиться в ногу. Лёнчиковы товарищи убежали в хозяйство, где они все работают. Они же только искупаться приходили.
Шли мы так — вверх и вниз, кто шёл, а кто ехал. Мне всё время казалось, что я сейчас свалюсь.
Я уже совсем было рот открыла, чтобы сказать:
— Пустите, сама пойду…
А после передумала. Если меня не надо будет нести, то Лёнчик, пожалуй, тоже побежит на свою работу. И они с Костей так и не помирятся. И не поговорят толком.
Хотя им и теперь было не поговорить, они только дышали громко, да Лёнчик иногда бросал Косте:
— Ты эту руку — ниже… Ты вот так держи…
И я думала: ещё немного он с нами побудет. Костя ведь так ждал, когда они встретятся.
На вершине холма остановились передохнуть. Лёнчик мотнул головой.
— Там — поле у Михал Григорича. Видите, где трактор ездит?
Костя спрашивает:
— Там — твоя работа?
Лёнчик кивает.
— Ну да, Михал Григорич каждое лето мальчишек принимает. Дел-то в хозяйстве много, он сам себе — целый колхоз…
— Кто — сам себе? — спрашиваю.
Лёнчик смущается.
— Ну, это наши говорят, в деревне. У него и лошади есть…
Костя говорит:
— Так ты и на лошади можешь ездить?
А Лёнчик:
— Не знаю, я только на Рыжем ездил. Рыжий смирный, старик уже. Так мне всегда Рыжего мне дают, а на других я не пробовал… Михал Григорич, он говорит, хочет спокойным быть за ребят, поэтому только Рыжего можно брать, а Стрелу нельзя. И я не знаю, умею я на коне верхом, или на одном только Рыжем…
Костик — только ещё что-то спросить, а Лёнчик сам спрашивает:
— А вы на сколько приехали?
Костя говорит:
— В пятницу — назад.
И вздыхает тяжко.
Как будто, если бы мы подольше оставались, он тоже бы с мальчишками стал в поле работать — за компанию.
Может, его и принял бы тот неизвестный нам Михаил Григорьевич. Костю бы научили грядки полоть и траву косить. А может, и на Рыжем бы дали прокатиться, Рыжий смирный. И Костя бы ездил на нём — только зачем, куда? Я толком не представляю. Люди здесь живут какой-то непонятной нам жизнью.
А Лёнчик что-то про нас не может понять.
— Подумать только, — говорит мне, — вы взяли и приехали в Липовку. Просто так — взяли и приехали.
Понятно же — мы не просто так. Мы с мамой. У мамы командировка. Но Лёне кажется, что мы какие-то особенные люди… Свободные, как ветер.
Анна Ивановна во дворе была. увидела нас — руками замахала:
— Ходите, где не нужно! Вот вас собакинские-то и отделали…
И смотрит на Лёнчика, чтоб он подтвердил: нечего далеко от дома уходить!
Лёнчик смешался:
— Это не собакинские, баб Ань… Мы не же знали…
Хозяйка поглядела озадаченно. Спрашивает Костю:
— Так что ж вы не сказали, что вы не собакинские?
И велела нам с ним в доме сидеть.
Лёнчик на свою работу пошёл.
Хозяйка тоже выскочила за калитку. И сразу вернулась с какой-то женщиной. Та прежде всего велела нам звать её «тёть-Светой», а после принялась ногу мою ощупывать.
Я сморщилась — думала, она сейчас её мять начнёт. Но тетя Света пробежалась по моей ступне и по лодыжке легкими пальчиками и сказала:
— Через день-два снова будешь прыгать.
И попросила у хозяйки лоскут, чтобы потуже перебинтовать.
Пока она бинтовала мою ногу, мама вернулась из Собакино. Сразу заахала, стала теребить меня и Костю. Спрашивает у хозяйки:
— Как думаете, есть смысл сходить к родителям этих хулиганов? Или там родители — такие же, как дети?
Анна Ивановна плечами пожимает.
— Что родители? У Лёнчика родителя доставили прошлой осенью — в гробу. Макар Михалыча. На стройке, говорят, с лесов упал. В город на стройку наши подряжаются, дома не больно заработаешь…
Но маму ей так сразу не разжалобить. Она спрашивает:
— А мать у него есть? У Лёнчика вашего? Кто-то же отвечает за него?
Хозяйка ей:
— Да Лёнчик сам и за себя, и за мамку отвечает. Двое их с мамкой-то…
Наша мама теряется:
— А остальные, кто их бил… Нельзя ведь, чтобы это осталось безнаказанным!
Я тогда встреваю:
— Мама, мы ведь все помирились!
И Костя за мной:
— Мы помирились!
А мама — сердито ему:
— Ты на сестру погляди! Приехали на отдых! Мало того, что исцарапанная вся, так ведь ещё и хромает теперь — какой-то негодяй толкнул…
Наша хозяйка маме обещает:
— Без наказания точно не обойдётся. Выпорют кое-кого, уж как пить дать, выпорют. Малинкины с дедом живут, Шурка и Катька. У деда характер незлобивый, ласковый. Так, пожурит… А вот Серёге Ужову отец, не сомневайтесь, всыплет по первое число.
Но маме хочется, чтоб было наверняка. Она волнуется:
— А кто же его отцу расскажет?
Тут и хозяйка наша, и тёть Света — обе усмехаются.
— В деревне, — говорит хозяйка, — и рассказывать ничего не надо. В деревне и так всё видно-слышно…
Тёть Света вторит ей:
— Так, так! Ужовы в соседях у меня. Ирина у своего Серёги уж выясняла: что ж не спросили: наши, не наши ли? Написано, что ли, на тех ребятах, что они собакинские? На ваших-то… — кивает она маме.
А мама не понимает:
— А при чём здесь — собакинские? Тех, что ли, можно бить?
Анна Ивановна смеётся:
— Так наши-то с собакинскими всю жизнь воюют. А теперь — ещё и какой пруд им сделали! Ваше как раз хозяйство постаралось. Опытное! А нашим ребятишкам, может, тоже хочется — на жёлтый песочек… Вида не подадут, ан хочется, чтобы по городскому — пляж.
Тёть Света добавляет:
— Да и до пляжа всяко было… Спокон веку. Как вырастают — невест берут, липовские в Собакине, а собакинские в Липовке. А пока ребятишки — бьются…
Мама поморщилась. И гостья стала её утешать:
— Но вы не волнуйтесь, Ирина уже знает, как вышло у них. Всё выведала у мальчонки. И отец не сегодня-завтра приехать должен, Вадим Петрович. Так тот и всыплет ему, тот разговаривать не будет…
— Всыплет, всыплет — обнадёжила её и Анна Ивановна. — Он как приезжает домой из города, так его сразу всей деревне и слыхать. Серёга объявляет.
Я спрашиваю:
— А как он объявляет?
И обе они, наперебой:
— Так ведь Серёга — сразу и в рёв, да на всю деревню!
— Отец-то его наездами воспитывает, вот и всем слышно…
Я вспомнила Серёгу, как он взмахивает огромными ресницами и смотрит глупо-глупо. Как маленький. Он что, знал уже, что ему одному за всех влетит?
Поздно вечером, когда мы трое спать укладывались, мама вздохнула.
— Скоро уже домой. А завтра сидите во дворе, на улицу ни шагу.
Назавтра нас до вечера не выпускали за ограду.
Мы нарвали в саду полное ведро малины, а потом долго варили из неё варенье. Что делать, если в деревне все с утра до вечера только и знают, что работают. И Катя, и её брат Шурик, и Лёнчик, и Серёга. И для нас занятие нашлось…
Анна Ивановна развела костёр прямо во дворе. Поставила по бокам два кирпича, а на них сверху — тазик. И велела всё время помешивать, пока закипал сироп и пока в нём варилась ягода.
Но это не нужно было делать нам вдвоём, и Костя снова принялся играть с Пальмой. Он говорил, что научит её считать — и она станет лаять, сколько нужно, по его сигналу.
А мне было достаточно того, что иногда я могу отойти от тазика с вареньем и обнять огромную собаку, уткнуться лицом в шерсть.
Пальма громко дышала, лизала мою ногу возле повязки. Наверно, думала, что мне всё ещё больно.
