Нил Шустерман - Здесь был Шва

— Ты хочешь сказать, что она побывала в космосе?

Шва кивнул.

— Вот это да!

Он показывал мне скрепку за скрепкой — каждая последующая потряснее, чем предыдущая.

— Откуда ты их все выдрал?

— Писал всяким знаменитостям и просил у них скрепки с какого-нибудь важного документа. Ты даже не поверишь, сколько из них ответило!

Шва — гений. По большей части народ охотится за письмами, документами и людьми, делающими историю, но никому ещё не пришло в голову заняться теми крохотными штучками, что скрепляют листы истории между собой. А вот Шва додумался. Его коллекция — самая стрёмная и одновременно самая интересная из всех, что я когда-либо видел.

Обед был готов только к девяти часам, и такого отвратного цыплёнка я в жизни не ел, если не считать того, что подали однажды на дне рождения одного моего приятеля и который походил по вкусу на пиньяту. И всё равно, мне понравилось обедать со Шва и его отцом — тот даже за едой не выпускал гитару из рук, продолжая терзать её пальцами, вымазанными в курином жире.

— Такое впечатление, что ничто на свете его не колышет, — поделился я со Шва, пока его папа мыл тарелки.

— Да, такая уж это штука — мозговая травма, — вздохнул Шва и отправился заново перемывать за отцом посуду. — Но в качестве транквилизатора я бы её рекомендовать не стал.

На следующий день я обедал один на один с собственным отцом. Мама с Кристиной отправились по магазинам, Фрэнки тоже улетучился из дому — они с друзьями, такими же, как он, студентами-отличниками, занимались своими небожительскими делами. Я ничего не мог поделать — всё время думал о Шва, о том, как он каждый день приходит домой к отцу, который, может, покормит его, а может и нет… Это вам не мой отец. Меня, может, и не замечают, но голодным я не хожу. К тому же мне не приходится опекать собственного папулю.

Втайне папа обожал, когда мамы не было дома и он мог единолично царствовать на кухне; и, сказать по правде (хотя мы, дети, никогда бы не признали этого вслух), стряпал он лучше мамы. Сегодня он приготовил своё коронное блюдо Fettucine al Bonano, волшебным образом превратив всё, что завалялось в морозилке, в шедевр поварского искусства. Проблема сегодня была не в еде, а в едоках. Понимаете, когда мы с отцом в компании других людей, то мы общаемся с лёгкостью, но стоит нам остаться вдвоём — и мы становимся похожи на двух актёров, позабывших свои реплики.

— Ну как, удалось разломать Манни? — спросил отец после нескольких минут молчаливого жевания.

Я пожал плечами и помотал свисающими изо рта феттучини.

— Да как сказать. Тело благополучно пережило взрыв, но голова куда-то запропала. Моё мнение — она вышла на орбиту вокруг Земли.

— Если и вправду окажется, что его нельзя разломать, твой старик получит надбавку к жалованию и продвижение по службе.

Я кивнул и втянул в себя очередную порцию феттучини. Снова повисла тишина. Я люблю проводить время с папой, но когда между нами ничего, кроме тарелок с едой, мне делается слегка не по себе. Наверно, потому, что я слишком привык к тому, что меня дома обычно не замечают; поэтому когда я вдруг попадаю в центр внимания, то не знаю, как себя вести. И вот теперь я сидел с папой, стараясь не смотреть ему в глаза, и вдруг у меня мелькнула мысль, что он наверняка чувствует то же самое.

— Либо одно, либо другое, — сказал я.

— Что?

— Они либо продвинут тебя, и тогда им не нужно будет повышать тебе жалование. Либо дадут тебе прибавку, но тогда продвижения тебе не дождаться. И то, и другое вместе не сделают.

Он посмотрел на меня с улыбкой и одобрительно кивнул, как будто я ему Шекспира процитировал.

— Ты прав, — подтвердил он. — А откуда тебе это известно?

Я опять пожал плечами и вспомнил, что однажды сказал Шва о моих деловых способностях.

— Не знаю. Просто это кажется разумным, — ответил я и тут же добавил: — Наверно, слышал по телику или ещё где.

Мы опять принялись жевать, старательно отводя друг от друга глаза.

— Мама говорила мне, будто ты выгуливаешь собак старика — владельца ресторана Кроули.

— Точно. Я добрый филистимлянин.

— Самаритянин, — поправил папа. — А я и не знал, что ты любишь собак.

— Я и сам не знал.

Я подумывал, не рассказать ли про Старикашку Кроули и его угрозу лишить отца работы, если я откажусь возиться с его барбосами. Но не рассказал. Старикашка и его псы — исключительно мои проблемы.

Расправившись с феттучини, я подумал: а что сегодня было на обед у Шва? Интересно, ему пришлось самому готовить? Или он всегда готовит для себя и для отца? Или сегодня тот счастливый день, когда приходит тётя Пегги и избавляет Шва от кухни? И ещё интересно — тётя Пегги тоже забывает ставить тарелку для Шва, как его папаша?

— Слушай, пап, можно я приглашу на обед друга?

— Кто-то новый или твои обычные подельники?

— Новый.

— Девочка?

— Да куда там…

— Кто тогда?

— Его зовут Шва.

Папа сгрёб феттучини, лежащие на его тарелке, в горку.

— И что с ним не так?

— Если он мой друг, то с ним обязательно должно быть что-то не так?

— Ну-ну, не заводись. Мне просто показалось, что ты как-то так это сказал…

Я не подозревал, что папа умеет так тонко распознавать нюансы в интонациях собеседника. Кажется, он никогда не был в состоянии различить в мамином голосе нотки, обещающие скорый скандал; обычно кому-то из нас, детей, приходилось растолковывать ему, какую бездумную и бесчувственную штуку он отколол. Но на этот раз папа попал прямо в точку.

Я решил выложить всё начистоту.

— Он невидимый.

К чести моего папы, он принял этот удар стойко, хоть и перестал жевать на несколько секунд.

— А когда снимает кольцо? — спросил он. — И в приятелях у него, небось, всё эльфы да гномы?

Я въехал не сразу, а когда до меня наконец дошло, рассмеялся.

— Ага, — подтвердил я. — А лапы у него знаешь какие волосатые!

— В таком случае, проследи, чтобы он хорошенько вытер их о коврик у двери, иначе твоя мама оторвёт его заячьи уши.

Жизнь похожа на плохую стрижку. Поначалу выглядишь как пугало огородное, потом вроде привыкаешь, и не успеешь оглянуться, как патлы снова отросли и их опять надо стричь; и ты начинаешь надеяться, что на этот раз причёска выйдет удачнее — если, конечно, не ходишь стричься в СуперКлипс. Тамошние парикмахеры такие жуткие, что к другим инструментам, кроме безопасных детских ножниц из пластмассы, их и близко подпускать нельзя; после этих палачей причесон у тебя такой, будто его не иначе как потолочным вентилятором укладывали. Словом, жизнь движется вперёд: хорошая стрижка, плохая стрижка и так до тех пор, пока ты не облысеешь, а тогда тебе уже всё равно.

Я как-то выдал эту мудрость матери, и она сказала, что я должен записать её в книжку, а книжку спалить. Ну что ж, некоторые люди не ценят поистине глубоких мыслей.

Так вот, договор с Кроули — это как плохая стрижка, к которой начинаешь привыкать. И я никак не ожидал, что снова попаду в неискусные руки цирюльника-палача.

— Пусть мистер Шва идёт вперёд. С вами, мистер Бонано, мне нужно поговорить наедине.

Кроули всегда называл нас «мистер Шва» и «мистер Бонано». Поначалу меня это напрягало — учителя в школе величали нас так, когда собирались устроить нам разнос. Но опять же — Кроули сердился на нас постоянно, так что всё логично.

Шла третья неделя нашей собачьей службы. До нынешнего момента Кроули не удостаивал нас особо пространными разговорами, ограничиваясь колкостями насчёт нашего дрянного гардероба, саркастическими замечаниями о моей усеянной угрями физиономии и просьбами, не могли бы мы купить себе дезодорант получше, потому что после целого дня в школе смердим похлеще, чем все его четырнадцать псов. Со Стариканом не соскучишься — никогда нельзя угадать заранее, к чему он прицепится на этот раз. Обычно он всегда больше колупал меня, чем моего напарника. Я-то думал, что таковы последствия «эффекта Шва». Мне и в голову не приходило, что Старикан оценивал мою персону с целью вывести её на более высокую орбиту в кроулиевской Вселенной.

— Мистер Шва, я сказал, вы можете идти.

Шва взглянул на меня и пожал плечами.

— Ладно. В случае чего, заявлю, что я твой ближайший родственник, Энси.

— Да, считай, я это заценил. Если выживу, звякну.

Как только Шва ушёл, Кроули уставился на меня из своего инвалидного кресла с другого конца комнаты и не сводил глаз, пожалуй, слишком долго.

— Так в чём дело, Весельчак?

Я перестал обращаться к нему «сэр» или «мистер Кроули». На мой взгляд, так обращаются к человеку, к которому испытываешь уважение, а Старикашка моего уважения не заслужил. Сначала я называл его Чак (потому что его имя было Чарльз), но прозвище Весельчак подходило ему куда больше, особенно из-за той зверской рожи, которую он скраивал всякий раз, когда слышал его.