Короче говоря, пусть, мол, солдат не вмешивается не в свое дело. Он ведь стекольщик, а не землероб. Стекольщик сварил стекло — и все. А если шихта не вышла, он ее снова в печь. Наш солдат вскакивает, комкает свои бумажки, швыряет их дедушке под ноги. Бумажки на полу, словно живые, мало-помалу снова распрямляются. Тихо делается в комнате. Слышно, как бумажки шуршат. Дедушка сидит на стуле, точно петух перед дракой, и все только поправляет свои закатанные рукава. Дядя-солдат вдруг хватается за грудь. Кажется, что он сам выводит себя из комнаты. Я слышу, как его подбитые гвоздями башмаки стучат по лестнице.
Бабушка, кряхтя и охая, подбирает бумажки с полу, разглаживает их и относит к дяде-солдату на чердак. Я знаю: наверху она расплачется. А солдат наш снова станет смирным. Целыми днями будет ходить по дому, словом не обмолвится, и глаза у него будут грустные-грустные. Ведь все-то ему надо по-другому делать, все не по-дедушкиному! Отчего бы это?
Снег выпал еще раз. Мягкий и пушистый, он скоро растаял. Мокро кругом, везде лужи, все течет, звенит. В ямках и канавках собирается вода. Наполнится такая ямка или канавка доверху — и отправляется ручеек путешествовать. В конце концов все ручейки добираются до большого деревенского ручья. А он набухает, бежит все быстрей и только чавкает и булькает от удовольствия. Он отламывает от берегов комки земли и крошит их в свою желтоватую, словно суп, воду. Зверушки всякие, проспавшие зиму в норках на берегу, пускаются вплавь кто на чем.
Несколько дней стоит такая тишина, что, кажется, можно бы услышать, как лопаются почки. Но почки еще не лопаются.
Дедушка сидит возле печки и ворчит:
— Не поспела еще весна! Дрянь погода!
Застоявшийся Дразнила бьет в хлеву копытами о перегородку: по дому будто удары грома разносятся.
И вдруг ночью завыл ветер. Это там, в верхушках деревьев, схватились весна с зимой. На землю падают старые ветки и разлетаются на мелкие куски. День и ночь в вышине не прекращается глухой стон. У окон и дверей испортился характер, никак не сладишь с ними. Лужи все исчезли: это ветер их слизал, словно корова языком. Нашему солдату погода не помеха в работе. Он все время на дворе: тут что-нибудь починит, там прибьет, здесь подберет, там подметет. За столом он молчит, думает о чем-то. По вечерам шуршит бумажками, листает книжки или куда-то уходит. Недавно притащил с чердака старые оконные рамы; где-то раздобыл стекло и теперь на гумне вставляет новые стекла в старые рамы.
— Еще свинарник надумает стеклить! Коровам люстры повесит! — язвит дедушка. При этом он сжимает в карманах кулаки и не перестает жевать свой противный табак.
— Уйми язык свой, злыдень! — сразу же начинает беспокоиться бабушка. — Еще уйдет он от нас. Пусть уж делает как знает.
Дедушка бормочет себе что-то под нос. Он все нерешительнее возражает бабушке: весна у порога, а с ней и ворох работы. Зимой он задавался, то и дело попрекал нашего солдата и бабушку: «Все вы тут мой хлеб жрете!»
Прилетел первый скворец. Он сидит на яблоне и поглядывает на скворечник. Оттуда вылетают взъерошенные воробьи и прогоняют его. Скворец отправляется за подмогой. Фффьюить! Вот он и снова тут. Но теперь уже не один. Щебеча и посвистывая, целая стайка его приятелей рассаживается на сливовых деревьях.
Зимняя квартира воробья в опасности: серо-коричневая головка молниеносно исчезает в летке. Завтра начнется война за скворечник. Весна воюет с зимой. Скворцы — с воробьями. Дедушка — с нашим солдатом.
Мне неохота больше играть в карты. За зиму они стали липкими от частой игры. Никак не отдерешь одну от другой: порой так и скидываешь по две сразу.
— Смотри, ветрянку схватишь! — кричит мне вдогонку дедушка.
Но я все равно бегу во двор. Сперва наш солдат даже и не замечает меня. Ветер гнет верхушки лип. Я тихонько покашливаю. Пусть наш солдат знает — это я пришел посмотреть, что он тут поделывает. А он оборачивается и, увидев меня, чуть улыбается. Тоненькими гвоздиками он закрепляет стекла в рамах. Затем отщипывает от большого куска немного замазки, скатывает тонкую колбаску и заделывает ею края рамы. Я подхожу ближе и запускаю указательный палец в замазку. Солдат ничего не замечает. Он постукивает молотком, повернувшись ко мне спиной. Захочу — полкуска замазки сразу отломаю. А она гладкая такая, холодит. Я тоже мну ее в руках. Она и у меня делается теплой. Теперь я из нее что хочу, то и вылеплю. Солдату снова понадобилась замазка: надо заделать следующее стекло. Я протягиваю ему готовую колбаску-замазку. Он берет. И я вижу, как блеснули его голубоватые зубы.
— А вдруг дед увидит?
— А я не пойду в дом.
— Так и не пойдешь?
— Не пойду, я тут хочу помогать.
— Помогать хочешь? А знаешь, что мы с тобой делаем? Мы вставляем стекла…
— Знаю я, дядя-солдат.
— А что я твой отец, ты все еще не знаешь?
— Да… слыхал…
Тихо на гумне. В садике посвистывает синичка.
— Ну ладно… Вот когда мы вставим стекла, у нас будет парниковая рама. Понял?
— И очень даже хорошо, что у нас будет парниковая рама. У садовника Мачке их много.
Так мы работаем с нашим солдатом. Он тихо свистит. А интересно, что он посадит в своем парнике? Я ему протягиваю новую колбаску-замазку.
— Хорошо у тебя получается! Прямо ливерная колбаса: так бы и откусил!
В садике уже началась свара. Воробей сердится: чирик-чик-чик! На присадную жердочку уселся скворец: вылезай, вылезай, воробышек! А воробей ведь не может всю весну просидеть дома, ему надо лететь за крошками. Вот тогда скворец и займет скворечник. В один день все переменится: скворец будет ругаться, высовываясь из летка, а воробей — прыгать на крыше домика и стучать по ней клювиком. Наконец все это надоест скворцу, он выскочит и как следует отдубасит воробья своим острым клювом. Перья так и полетят, и клубок птичьих тел свалится на землю.
— Ты что ж, больше не хочешь помогать? — спрашивает наш солдат, показывая мне свою пустую ладонь.
А у меня колбаска еще не готова — я катаю ее скорей. Пусть наш солдат не жалуется на меня.
— Вот спасибо тебе, шикарная колбаса! А что бы нам с тобой посадить в парнике? Салат посадим?
— Редиску.
— Редиску?
— Я еще тыкву люблю.
— Тыкву — это поздней. Мы посадим ее прямо на навозной куче во дворе. А в парнике надо бы дыни посадить. Ты пробовал когда-нибудь сахарную дыню?
Дыню я никогда не ел, но от одного названия у меня слюнки текут.
Почки качаются на ветру. Они терпеливо ждут, сидя в своих скорлупках. Предвесенний ветер кажется им злым. Солнышко облизывает их, словно корова новорожденного теленка. А почки всё набухают, пыжатся, тужатся. Чуть приоткрыв скорлупки, они высовывают свои зеленые носики на волю: надо же подышать свежим мартовским воздухом. Ночью им уже не удается спрятать обратно свои носики. Наутро снова появляется солнце. Хлоп! Скорлупки отлетают в сторону, и нежно-зеленые листики тут как тут.
Скворец расхаживает по зазеленевшему лугу. Он ковыряется в земле, отыскивая ранних жучков, и, низко кланяясь, достает из круглых дырочек зазевавшихся червяков. К своему домику он подлетает с длинными усами. Усы свои — сухие травинки для гнезда — он запихивает на самое дно скворечника. Перед тем как снова улететь, он, сидя на жердочке, поет песенку. Песенку про синее, словно незабудки, небо. Крылышки у него при этом свисают, точно фалды фрака у нашего органиста, когда он играет на органе.
Чтобы растеньицам дать подышать свежим воздухом, раму парника приподнимают. Листочки салата играют с редиской. Тут и рассада капусты и табака. У моей редиски показались красненькие бусинки. Пусть пока нагуливают себе жирок в этой рыхлой земле. А про дыни наш солдат что-то забыл…
— Я поеду сажать морковь, Тинко, — говорит он мне и садится на велосипед.
Он собрал его зимой из старых частей, валявшихся во дворе. Если я ему буду помогать, он, наверно, даст мне покататься.
Сквозь листву нашей большой липы проглядывает солнышко. Солдат, посмотрев на него, говорит:
— Через час дай рассаде подышать. Приподнимешь раму и подопрешь ее палкой. Понял?
— Понял.
— Не забудешь, Тинко?
— Не забуду, дядя-солдат.
Час ведь быстро пройдет. Лучше я уж никуда не пойду из нашего садика. Бабочка-лимонница, порхая, подлетает ко мне. Она думает, что моя клетчатая рубашка — цветок. Садись, садись, бабочка, ты будешь красивым галстуком. Но бабочка не садится. Она, наверно, чует, что я наелся творога с луком. Я беру две палочки и присаживаюсь возле изгороди: мне хочется поиграть немножко на скрипке. У меня скрипка лучше, чем у музыкантов, что играют во время карнавала. Моя скрипка и петь умеет. А если ударять ногой по старой крышке от кастрюли, прислоненной к изгороди, получается, будто бьешь в барабан. Теперь у меня есть скрипка и есть барабан. Петух пришел послушать, как я играю. Важно ступая, он обошел меня и, склонив голову набок, оглядел со всех сторон. Дзинь! Это у моей скрипки лопнула струна. Но мне не надо ее связывать, как Фимпелю-Тилимпелю, нашему деревенскому музыканту. Для моей скрипки везде найдутся новые струны. Мне ничего не стоит поймать солнечный луч, покрутить его между ладошками — вот и готова струна. Теперь моя скрипка запела тоненьким голоском. Ну словно комарик!
