— Чего верещишь? Дела у тебя нет? — Это дедушка. Он стоит надо мной в расстегнутой куртке и жует кусок хлеба с творогом.
— Я играю в музыкантов и приглядываю за салатом, дедушка!
— Это он тебе велел?
— Мне велено салат проветрить, когда солнышко поднимется над липой.
— Вздор все! Нянька ему еще понадобилась! Ступай за мной! Овес в мешки насыпать надо.
— Дедушка, а ты скажешь мне, когда пройдет час?
— Заткни глотку! — Дедушка злится. Он всегда злится, когда надо работать.
Я уж молчу.
У мешковины такой затхлый запах. Продолговатые зерна овса, перешептываясь, скатываются с дедушкиной лопаты на дно мешка. «Что с нами? Что с нами?» — спрашивают они друг дружку. Проспали тут на чердаке с прошлогодней молотьбы! Я заглядываю в мешок. Видно, как зернышки жмутся друг к другу в темноте.
— Убери башку! — ворчит дедушка. — Насыплю тебе овса за шиворот — будешь знать!
Мешок полон. Я держу горловину, а дедушка завязывает мешок бечевкой под моими руками. Присев на корточки, я стараюсь разглядеть в слуховое окно, высоко ли поднялось солнце.
— Чего дурачишься? Шею себе свернешь! Работать надо!
— Дедушка, а дедушка! Час уже прошел?
— Отвяжись! Надоел!
Мы — народ прилежный. Один за другим в ряд становятся туго набитые мешки. Выстроившись, они походят на толстых человечков с маленькими головами. Точь-в-точь как трактирщик Карнауке. На карниз присела птичка, почистила клювик, запела было песенку, да улетела. Это хруст овса под дедушкиной лопатой спугнул ее.
— Паскудницы! — Дедушка бьет лопатой плашмя по куче овса.
Он наткнулся на мышиное гнездо. Мышки разбегаются во все стороны, карабкаются по стропилам, прячутся в старом хламе.
— Дави, дави их!
Дедушка совсем разошелся. Табачная слюна так и брызжет мне в лицо. Старик размахался, словно ветряная мельница. Но ни одной мышки ему задавить не удается. Легко сказать: «Дави!» Не руками же! По правде говоря, мне нравятся шустрые мышки. Дай-ка я кошку позову: «Кыся, кыся!»
— Вот тебе и «кыся, кыся»! — передразнивает меня кто-то внизу.
Так и есть — наш солдат! Я сразу вспомнил про парник и от страха кубарем скатился с лестницы:
— Что, час уже прошел, дядя-солдат?
Солдат хватает меня, зло-презло глядит и трясет что есть мочи. Ну да, он ведь солдат, он побьет меня. Все солдаты, вернувшиеся из плена, бьют маленьких детей.
Дедушка бросает лопатой в солдата, но не попадает. Тогда дед сам спускается с чердака. Глаза у него вылезли на лоб, стали почти белые, а не серые, как всегда. Но солдат меня все равно не отпускает:
— Кому я говорил, что надо поднять раму?
Слезы у меня так и катятся из глаз.
Дедушка поднимает лопату и угрожающе замахивается:
— Отпусти мальчонку! А ну, живо! Башку тебе проломлю, дармоед ты эдакий!
По двору семенит бабушка:
— Бог ты мой! Очумел старик! До старости дожил, а ума не нажил. Пес бешеный! Брось лопату, брось, говорю! — Сжав кулачки, маленькая старушка стоит перед рассвирепевшим дедушкой.
У дедушки усы повисли, как в дождик хвост у петуха.
— Из-за его паршивого салата светопреставления не будет! Да кто траву эту есть станет?
Наш солдат весь побелел, отпустил меня и принялся что-то искать во дворе. Вдруг он схватил валёк. Дедушка сразу же опустил лопату. Глаза у него словно набухшие горошины.
— Эрнст, Эрнст, не надо! — причитает бабушка. — Караул закричу, если не уйметесь! Ума решились! Уступи хоть ты, Эрнст! Будь хоть ты разумным человеком, раз старик не в своем уме…
Бабушка хватает солдата за руку. А он стучит вальком по земле. Железное кольцо валька угрожающе позвякивает. Маленькие кулачки бабушки так и мелькают в воздухе, она грозит дедушке:
— Ведь уйдет он от нас, добьешься ты этого! У него все права, совершеннолетний. Он же нам худого не желает. Так пусть делает как знает! Вот ведь…
Дедушка резко отворачивается. Кряхтя, лезет на чердак.
— Парень крестьянствовать будет, и нечего ему с цветочками возиться. Я вам покажу, у кого тут вожжи в руках! — доносится сверху.
Наш солдат, покачав головой, подходит к фуре и вставляет валёк. Я хочу сказать, что все время думал про салат. Нет, он побить меня хотел. Ничего я ему не скажу. Как же мне быть теперь? Губы у меня дрожат.
Наш солдат уходит в дом. Я крадусь в садик. В парнике все завяло, растеньица полегли, словно свежескошенное сено, и редиска моя тоже задохнулась. Я беру лейку и поливаю, но растеньица так и не поднимаются больше. Они умерли. Вон моя скрипка валяется. Не хочу я больше играть на ней. Лучше я побегу в деревню. Не хочу больше видеть нашего солдата. И дедушку не хочу видеть…
Липы на выгоне надели свои большие зеленые шапки. В них птицы устроили себе дом. Слышно, как они чирикают и щебечут там, но видно их редко. Прилетели ласточки. «Швидиритт, швидиритт», — разговаривают они, влетая и вылетая из окошка коровника. Весь день они что-то друг дружке рассказывают, а на кошку, греющуюся на солнышке во дворе, сердятся и ругают ее: «швидиритт, швидиритт!» Когда накрапывает апрельский дождь, ласточки сидят на краешке гнезда или снуют по коровнику и ловят мух. Наша Мотрина только мотает головой. Цепь, которой она привязана к яслям, звенит. Ласточки низко-низко проносятся над коровой и прогоняют мух у нее со спины. Мотрине они шепчут на ушко: «Швидиритт, Мотрина! Спасибо тебе за двух жирных мух». Но наша Мотрина не понимает ласточкиного языка и только мычит птичкам в ответ: «Подумаешь!»
С утра шел дождь. Его запахи смешались с запахом цветущей вишни. К обеду выглянуло солнышко. Над полями поднимается пар. Ласточки, точно маленькие черные стрелы, носятся над лугами. Шшшить, шшшить, хап, хап! Неповоротливые после зимней спячки мушки и комары так и лезут сами в ласточкины клювики.
В школу мне идти во вторую смену. Оставаться дома мне не хочется: дедушка ворчит, солдат огрызается, а бабушка все только охает и ахает. Пойду-ка я к Кимпелям.
Вместе с Фрицем мы отправляемся в сад и в мокрой после дождя траве ищем зеленых лягушат. Но находим мы ежа и жабу. А на кой они, когда нам вынь да положь зеленых лягушат!
У Кимпелей к обеду яичница и картофельное пюре. На столе миска с салатом. А меня так никто и не спросил, хочу я есть или нет.
У нас тоже картофельное пюре к обеду. Но мы запиваем его кислым молоком. Не хочу я молока! Хочу яичницы и салата к картошке!
— Жарь поскорее малому яичницу! — приказывает дедушка.
А наш солдат так и стреляет в меня глазами и, выжидая, медленно помешивает простоквашу. Дедушка уходит в комнату, приносит оттуда марку и говорит мне:
— Беги к садовнику, возьми у него салату.
— Свой могли бы иметь, — бормочет себе под нос солдат и дует на горячую картошку.
— Пустяки всё! — отвечает дедушка и заворачивает марку в кусочек газетной бумаги. — На, не оброни только! Пять пучков возьми. Жри потом сколько влезет!
Я проверяю, не рваные ли у меня карманы. В обоих дырки. Бабушка выходит из кладовой. Уперев руки в бока, она что-то обдумывает.
— Ты чего, старая? Жарь парню яичню! — обрушивается на нее дедушка.
Бабушка постукивает себя пальцем по щеке. Значит, она что-то подсчитывает. Я засовываю марку в шапку и собираюсь выходить, но бабушка спрашивает меня:
— Тинко, ты со вчерашнего вечера сколько яиц выпил?
— Пускай пьет, тебе-то что? — отвечает ей дедушка, вытирая белые от простокваши усы.
— Пяти штук недостает. Вчера вечером считала.
— Пятка яиц, говоришь? Да их наш Тинко за один присест проглотит. В балансе что получается? Тинко это дозволено, потому как дед его Краске — хозяин.
— Бабушка, я больше не пью сырые яйца с сахаром.
— Не пьешь разве? — переспрашивает меня дедушка и задумывается, подперев кулаком подбородок. — Так ты, стало быть, не брал яиц?
— Только честно говори, Тинко.
— Честно говорю, бабушка, они надоели мне — густые чересчур.
— Что ж это ты вдруг?
Дедушка смахивает со стола муху, берет свою шапку и говорит:
— Убежали яйца. Ноги у них, стало быть, выросли. А на ногах башмаки, гвоздями подкованные. Вон оно как!
— Старый ты дурень! Не брал бы греха на душу! — обрезает его бабушка.
Наш солдат, не говоря ни слова, злой-презлой, встает из-за стола и выходит во двор. Так он и не доел картошку.
У садовника Мачке салата нет. Он весь салат в город отправил.
— Да тут у всех свой салат на огороде растет, — говорит мне фрау Мачке. — А ваш что, померз?
— Нет, не померз.
— Отец же твой… Говорили, что твой отец парничок строил?
— Да, строил.
— Что у вас, рассада порченая была?
— Нет, не порченая.
— Семена плохие?
— Нет, хорошие семена.
Фрау Мачке смотрит на меня, как на чудо какое, и говорит:
