И вот Маша открыла глаза и увидела сидевшую на стуле, около постели, куклу Елизавету Петровну. И кукла показалась Маше сегодня ещё красивее, чем всегда.
Она была сейчас, в это солнечное утро, такая румяная, и глаза у неё блестели, и новый красный бант прямо сверкал в её золотых волосах.
Маша вскочила с постели, подошла к маминой кровати и сказала:
— Мама, мама, смотри, какое солнце! Тут, верно, лето вернулось.
И когда мама встала и открыла окно, в комнату подул такой тёплый ветер, словно и правда это был июль, а не начало ноября.
— Маша, — сказала мама, — завтра я отведу тебя в детский сад, а сегодня пойдём гулять. Хорошо?
— Конечно, хорошо, — отвечала Маша. Оделись они, выпили чаю и вышли на улицу.
На улицах росли пальмы. Они росли прямо на мостовой. Вдоль панели стояли невысокие белые и серые домики, и при каждом домике был сад. А в садах стояли зелёные деревья: бананы, магнолии, бамбуки, мимозы, мандариновые и лимонные деревья.
Было очень тепло.
Маша и мама вышли на набережную, похожую на оранжерею в Ботаническом саду.
О гранитную стенку набережной бились морские волны.
По одну сторону города было море, по другую — высокие горы, и на некоторых самых высоких вершинах лежал снег.
На такие горы было интересно смотреть. Они были разноцветные. Самая верхушка у них белела от снега, потом, пониже, шёл зелёный цвет — сосны и ели; потом, ещё ниже, красный и жёлтый — дубы и берёзы. А потом густой зелёный и светло-светло-зелёный — магнолии и кипарисы, мимозы и эвкалипты.
— Маша, — сказала мама, — знаешь, куда мы с тобой пойдём? Пойдём мы в обезьянник.
— В какой обезьянник? — спросила Маша.
— А вот на той горе есть большой сад, и в нём в больших клетках под открытым небом живут обезьяны. Их привезли из Африки.
И вот пошли мама и Маша по широкой, красивой улице, а потом поднялись на гору. На самом верху горы был забор и закрытые синие ворота.
Возле ворот открылось окошечко, и за окошечком оказался кассир. Он продал маме и Маше билеты, и через маленькую калиточку вошли мама и Маша в обезьянник.
Ох, сколько там было обезьян!
Были большие, взрослые, сильные обезьяны, были маленькие и были совсем-совсем маленькие, только недавно родившиеся.
В одной очень большой клетке сидели четыре обезьяны-матери со своими восемью детьми.
Каждая обезьянья мать следила за своими детьми, чтобы они не дрались и не шалили.
А обезьяньи дети всё время прыгали, карабкались вверх по решётке и играли друг с другом.
А когда в клетку вошла уборщица и наклонилась, чтобы подмести пол, четыре маленькие обезьянки забрались ей на спину и на плечи и, сидя у неё на спине, грызли орехи, теребили ей волосы и боролись.
Уборщица их совсем не боялась — она только отмахивалась от них. Они спрыгивали на пол и бросались врассыпную, но видно было, что они её тоже не очень-то боятся. Стоило ей наклонить голову, как они снова вскакивали ей на спину.
А звали всех этих обезьян совсем как людей: Митя, Максим, Сонечка и Володя. Даже Маша одна там была.
Очень было интересно и смешно на них смотреть.
И всё-таки в этом обезьяннике случилось одно несчастье с куклой Елизаветой Петровной. Небольшое, правда, несчастье, но всё же несчастье.
Кукла Елизавета Петровна, как и всегда, сидела у Маши на руках, и вот, когда Маша подошла слишком близко к одной клетке, неожиданно к самой решётке подскочила обезьянка и — раз, два, три! — сдёрнула с головы Елизаветы Петровны красный бант, а потом отскочила обратно и ловко-ловко обвязала бант вокруг своей головы.
— Ах! — сказала Маша.
А мама закричала:
— Отойди скорей, Маша, от клетки, а то она и у тебя что-нибудь стащит.
Одна кукла Елизавета Петровна ничего не сказала. Она ведь была кукла неговорящая.
Маша подумала: «Стоит заплакать или не стоит?» А потом решила, что не стоит плакать.
— Ну что ж, — сказала она, — пускай обезьянка кук-лин бант носит, а я Елизавете Петровне дома другой повяжу.
Потом подошли мама и Маша к железной клетке, где сидела большая обезьяна — одна.
Она была очень добрая и хорошая обезьяна. Но её ненадолго посадили в эту клетку, отдельно от её обезьяньих детей, и она сильно по ним скучала.
Сторож сказал Маше:
— К этой клетке можешь подойти поближе. Ты не бойся, она тебя не тронет — она тебя только погладит. Эта обезьяна очень любит детей.
И Маша подошла к решётке, а обезьяна просунула через прутья решётки лапу и осторожно погладила Машу. Тогда и Маша протянула к ней руку, погладила её лапу и почесала ей голову.
Потом мама и Маша пошли домой.
А на другой день повела мама Машу в детский сад.
Этот сухумский детский сад был по-настоящему сад, а не только по названию, как в Москве.
Правда, и здесь был дом и были в доме комнаты, но стоял этот дом в большом, красивом зелёном саду. Когда на небе светило солнце, дети весь день проводили на воздухе.
В этом детском саду было много детей. Тут были дети грузины, армяне, абхазцы, мингрельцы, греки, сваны, осетины и русские.
Все они говорили по-русски, а кроме того, каждый из них умел говорить на языке своего народа.
И все они умели петь разные песни на своих языках.
— Маша, а ты что умеешь петь? — спросила Машу заведующая.
— Я, — сказала Маша, — умею петь песню про моего папу. Он лётчик, он всё время летает.
И Маша спела свою любимую песню:
Гром гремит, блестит гроза,
Дождик льётся наконец.
Я смотрю во все глаза:
Где же, где же мой отец?
Где же, где же он летает?
В небе молния блистает,
Гром грохочет, дождик льёт,
Мчит по небу самолёт.
В нём бесстрашный мой отец,
Красный лётчик, молодец.
— Вот какая моя песня, — сказала Маша.
Тогда вышла вперёд одна девочка гречанка и говорит:
— А я знаю стихи про мою маму, она доктор. Потом девочка прочитала эти стихи на греческом языке, и Маша не поняла, что они значат, и тогда эта же девочка гречанка прочитала их ещё раз, по-русски. И по-русски они вот что значили:
Доктор, доктор
В дом пришёл
И больного
Там нашёл.
А больной
Лежал
Стонал.
А больной
Лежал,
Кричал:
— Доктор, доктор,
Помогите,
У меня
Болит живот! —
Дал ему лекарство доктор
И сказал, что всё пройдёт.
Вот какие стихи сочинила греческая девочка.
А потом один мальчик грузин, которого звали Валико, очень хорошо танцевал кавказский танец лезгинку.
И когда он танцевал, все дети и Маша хлопали в ладоши и кричали: «Асса, асса!»
И это было очень весело. А в конце дня заведующая детским садом сказала:
— Дети, завтра великий праздник — завтра девятнадцатая годовщина Октябрьской революции. Приходите пораньше в детский сад, и мы будем отсюда смотреть на демонстрацию.
Когда Маша пришла на другое утро, то все дети были уже в сборе. Все они сидели на скамейках или на траве и пели песни. И Маша села тоже рядом с ними и тоже запела.
А потом по улице пошли люди с флагами, со знамёнами, с плакатами и с цветами.
Солнце сильно грело, было очень тепло, все люди шли в белых платьях и белых костюмах, и можно было подумать, что это первое мая, а вовсе не седьмое ноября. Маша даже загорела за этот день.
И когда она пришла домой, мама сначала подумала, что Маша где-нибудь перемазалась, — такая она стала чёрная.
А вечером Маша села писать письма.
Она, правда, не сама их писала — она говорила маме, что хочет написать в письме, и мама писала. Первое письмо написала Маша папе.
Вот какое:
«Милый, дорогой папа! Я тебя очень люблю. У тебя там, на Ледовитом океане, наверно, очень холодно, а у нас тут очень тепло. Я без тебя очень скучаю и маму слушаюсь. Один раз не послушалась, но больше не буду. Приезжай к нам. Целую тебя. Маша».
А внизу, под письмом, Маша сама нарисовала море и пароход, а под картинкой попросила маму написать стихи.
Вот какие:
Папа, папа,
Тут тепло,
И красиво,
И светло.
У тебя там
Снег и льды,
А у нас
Цветут сады.
«Приезжай скорее! Ещё раз целую тебя».
А второе письмо написала Маша Наташе.
Вот какое:
«Милая моя, любимая Наташа! Я была с мамой в обезьяннике. Обезьяны мне очень понравились. Я поступила тут в детский сад, и тут это и вправду сад, не так, как у нас в Москве. Но всё же я очень без тебя скучаю. И без Вали, и без Гали, и без всех. Тут один грузинский мальчик танцевал очень хорошо кавказский танец лезгинку. Но о Вове я тоже скучаю, он тоже очень хорошо танцует вприсядку. Напиши мне поскорее, как живут у тебя мои Петушок и Ниточка. Здоровы ли они, кушают ли и скучают ли обо мне. Скажи им, что кукла Елизавета Петровна им кланяется. Ох, Наташа, как я без тебя соскучилась!
