Молчали.
Как-то глупо все это было, молчанка: ясно же, что сегодня Алевтина никаких именин справлять не собиралась. А если и собиралась, то нас в гости точно не звала. В печке щелкали дрова, черный самовар сам по себе начинал и прекращал шуметь, все маялись. Щурый выдул три стакана чаю, осоловел, забрался под тулуп и икал оттуда.
– Зима холодной будет, – начал Саныч. – Все приметы. Журавли орали – это раз, лужи еще в августе подмерзали – это два.
– Шурик, дай-ка руку.
Щурый, не показываясь из-под тулупа, протянул Алевтине руку, она надела перчатку вместе со спицами. Рукавицы вяжет.
– Из собачьей шерсти? – со знанием дела спросил Саныч. – То что надо. У меня…
– Из обычной, – поправила Алевтина.
– Жаль. То есть это хорошо очень, сейчас и обычной шерсти не найти. А вы про Геринга знаете? Про лошадь нашу?
Про Геринга знали все, но Саныч кивнул мне, и я сказал:
– Нет, конечно. А что с Герингом?
Аля высморкалась.
– Ну, так я сейчас расскажу. – Саныч отхлебнул сразу полстакана, прокашлялся и продолжил. – Это просто лошадь была, безымянная, где ее Лыков взял – непонятно. А Глебову как раз конь понадобился, его-то коня мы в голодуху сожрали. А этот как раз могучий такой мерин оказался, хоть в упряжь, хоть под седло. Стали его учить, а он тупой, не слушается, ничего не понимает. А потом Ковалец как-то ему «хенде хох» зачем-то сказал, и этот коняга сразу ушами зашевелил. Ну, тогда мы и заподозрили. Конь как конь, не отличишь – уши, хвост, все как полагается, копыта. А тоже фашист – ничего по-русски не понимал, пришлось два месяца переучивать. Сначала хотели Гитлером назвать, но на Гитлера он не отзывался никак, а на Геринга сразу. Может, его и раньше Герингом звали. Вот такие дела. А я тебе не рассказывал разве?
Алевтина пожала плечами. А Щурый пробубнил:
– Ковалец говорит, что конь глухой просто, вот и все дела. Он артиллерийский, а не немецкий, – у него шея натерта по-артиллерийски. А оглох он в бою.
– Во-во, – согласился Саныч. – У нас в школе географичка была, глухая, как этот конь, так она с собой таскала трубу от граммофона, а мы однажды туда мышей насажали…
– Ты хоть иногда можешь не рассказывать эти глупые истории? – спросила Алевтина.
– Они не глупые, они смешные… – негромко возразил Саныч.
– Это тебе кажется, что они смешные. А на самом деле они глупые.
– Да не, все смеются… – уже почти прошептал Саныч.
– Все смеются, чтобы тебя не обидеть. Ты же Герой.
Она почему-то была не в духе, злая немного. Наверное, из-за тесноты – мы пришли, и в землянке сразу стало не повернуться. А может, из-за блокады. Блокадники – они все злые, это понятно. Там почти все поумирали и сейчас умирают. У Алевтины, кажется, мать там.
А про истории она зря, вот если бы Саныч не рассказывал историй, гораздо хуже было бы, я вообще раньше таких людей не встречал, ну, которые умели бы смешно рассказывать.
– А у меня подарок, – робко сказал Саныч.
– О… – Алевтина поглядела в потолок.
Я подумал, что ей, наверное, все-таки меньше семнадцати – в семнадцать люди умнеют и радуются подаркам, особенно сейчас, в такое время.
– Подарок, – повторил Саныч настойчивее. – Я его сам сделал.
Саныч достал из мешка сверток. Он умудрился обернуть гуся коричневой совсем магазинной бумагой, а поверх нее еще шпагатом перевязал. И само собой, шпагат этот затянулся, Саныч засуетился, сломал ноготь, шпагат не поддавался, и Саныч взялся за него зубами.
Алевтина фыркнула.
Зубы, впрочем, тоже не очень помогли – шпагат сел намертво. Тогда Саныч прорвал в бумаге дыру и вытащил гуся через нее.
– Поздравляю.
Саныч протянул подарок Алевтине.
– Спасибо. – Она взяла птицу.
– Это птица счастья, – пояснил Саныч. – Ее надо к потолку подвешивать, она удачу приносит.
– Удачи нам не хватает, – заметила Алевтина. – Правда, спасибо.
Не знаю, может, мне показалось, что подарок ей понравился. Вообще редко когда подарок не нравится, это надо совсем быть придурком.
– Дай мне! – Щурый отобрал у Алевтины гуся.
Он придирчиво оглядел подарок со всех сторон, попробовал ногтем краску и лак, постучал птицу по голове.
– На «юнкерса» похож, – сказал Щурый. – Только без хвоста.
Щурый тут же изобразил гусем «юнкерса», завизжал пронзительно и стал пикировать на самовар, покачивая крыльями.
– Ну, хватит! – прикрикнула Алевтина. – Развылся!
Правильно, слишком уж похоже у Щурого получалось, на самом деле «юнкерс», аж мурашки по спине.
– Да я просто… – Щурый сел на топчан с подарком. – Просто ведь. Спасибо, Саныч.
В дверь постучали. Щека у Саныча нервно дернулась.
– Входите. – Алевтина не оторвалась от вязанья.
Показался Ковалец. Улыбчатый, собранный, уверенный, какой-то даже сияющий.
– О, какая теплая компания! – Ковалец прихлопнул в ладоши. – Кого я вижу просто так! Фанера и его подмикитчик!
Это я то есть подмикитчик.
– А мы тебя ждали, – тут же ответил Саныч. – Рассказывали, как ты с лошадями знакомился. Все смеялись. Ха-ха-ха!
Саныч ткнул меня в бок.
– Ха-ха-ха, – сказал я.
Алевтина стала вязать быстрее, спицы позвякивали и пускали от самовара черных зайчиков. Я устроился поудобнее на нестойкой мебели. Кажется, будет нескучно.
Ковалец уместился напротив Саныча, вытянул ноги, сапоги у него тоже блестели, я оказался между блестящих сапог и загадал желание.
– Погода-то какая, а? – бодро сказал Ковалец. – Снежище валит. Зима-то холодная идет.
– Ты думаешь? – спросила Алевтина.
– Конечно. По всем приметам.
– Плохо… – вздохнула Алевтина.
– Не переживай, – сказал Ковалец. – Там сейчас гораздо лучше. Кольцо так и не замкнули, Дорога жизни действует, воздушный мост организован. Эта зима самая легкая. И вообще, к весне блокаду снимут – это точно.
– Да?
– Наверняка. И людей оттуда каждый день вывозят. И через Ладогу, и самолетами. Не переживай.
Алевтина потерла лоб.
– Я тоже про это слышал, – сказал Саныч. – К весне блокаду точно разорвут. И продовольствие там есть. Помнишь, Леха, обоз проводили?
Ковалец зевнул.
– А это что за народное зодчество? – он кивнул на подарок Саныча. – Дай-ка сюда эти гуси-лебеди.
Ковалец выхватил у Щурого птицу, стал разглядывать. Я отчетливо услышал, как заскрипели у Саныча сапоги. Руки лежали на столе, сапоги скрипели от ярости. Ковалец это тоже, конечно, услышал.
– Наверное, Фанера сделал. – Он пренебрежительно посадил птицу на край стола. – Ничего воробей, нормально. Ты правильно это, Фанера, придумал, холода приближаются, снег валит – с дровами могут быть перебои.
Саныч промолчал.
– А мне понравилось, – сказал Щурый. – Хороший гусь, я его к потолку подвешу.
– Ну-ну, – Ковалец хлопнул себя по коленям и тоже скрипнул сапогами.
Им бы дуэт устроить, «Скрипучие подметки», и выступать по бригадам – скрипеть и сатирические куплеты петь.
– А я тоже с небольшим подарком, – Ковалец торжественно поднялся со скамейки.
Я давно уже заметил – есть люди торжественные, а есть так, не очень. Вот Ковалец торжественный. Плечами поведет – и как на трибуне развернется, Саныч вот так не умеет. Хотя, может быть, это только пока, научится со временем.
Ковалец достал из-за пазухи платок – большой, черный, в красно-зелено-желтых цветах, – встряхнул, протянул его Алевтине.
– Ого! – только и выговорила она.
Отложила свое вязанье, встала, засмущалась немного.
– Ты где добыл такое чудо?!
– Да так, вот нашел… Нравится?
– Конечно.
Пора уходить. Было ясно, что пора уходить – один такой платок перевесит сорок птиц, пусть и в закат улетающих.
Алевтина взяла платок, приложила его зачем-то к лицу, накинула на плечи.
– Нормально, – оценил Щурый.
– Павловский, настоящий, – с гордостью сказал Ковалец.
– Спасибо. – Алевтина пыталась увидеть свое отражение в полированном боку самовара.
– Красивый платок, – сказал с почтением Щурый. – Дорогой…
Ковалец снова вытянул ноги и как-то незаметно занял бόльшую часть землянки. Я почувствовал себя лишним гораздо острее.
– А ты что такой довольный? – Саныч повернулся к Ковальцу. – Паровоз подорвал?
– Два, – улыбнулся в ответ Ковалец. – А ты что такой злой? Буратина не получается?
Ковалец кивнул на деревянную птицу.
Алевтина продолжала разглядывать платок. Примеряла, накидывала на плечи и на голову, посматривала в самовар. Хороший платок, дорогой. Такой платок в обычное время трудно найти, а уж сейчас…
– Я…
– Тихо, – перебил Ковалец. – Не надо лишних слов, Фанера. Лучше иди полено какое-нибудь постругай.
Саныч встал.
– Так хорошо сидели, пока дурак не заявился, – сказал я.
Мне было страшно. Я никогда не связывался с Ковальцом. Я вообще ни разу не дрался, как это ни странно. А тем более со старшими.
– А, ты, значит, говорить научился? – поглядел на меня Ковалец. – Как тебя зовут, я забыл? Заусенец? Мозоль? Промокашка?
