Так что, — настаивает он, что ты имеешь в виду?
Ничего, — говорю я тихо, и вдруг чувствую — это правда, я ничего не хотела этим сказать, никого ничего не касается, а альбом с фотографиями и все остальное я могу с таким же успехом спрятать в себе, похоронить и запереть на сто замков. Их это не касается, это никого нисколько не касается, это даже меня нисколько не касается.
Ну тогда ладно, — говорит папа, тогда ладно.
Он садится обратно за стол и берет газету, а я — я беру корзину, дедушка ждет.
Больше всего мне хочется больше никогда не видеть Муху. Мне стыдно, что я попалась на его удочку. При мысли, что он расскажет обо всем этом своим друзьям, мне становится жарко от ужаса. Я могу представить себе каждое слово, которое он скажет, могу даже представить, какое у него при этом будет лицо. Он закурит сигарету и с видом превосходства оглядит свою аудиторию. На каникулах я тут навешал лапши на уши одной девчонке с виллы, — скажет он, она такая тупая, что этого даже не заметила. А его приятели заржут от удовольствия. Даже представлять такое ужасно. Но хочешь — не хочешь, а Лиззи об этом рассказать придется, и вряд ли она будет в восторге. Она непременно захочет отомстить.
Анна перехватывает меня перед входной дверью.
Дай пройти, — говорю я, а то стукну.
Анна поднимает брови и улыбается.
Ой, — говорит она неестественно высоким голосом, как страшно.
И скрещивает руки на груди.
Послушай, свои подростковые амбиции можешь оставить при себе, — говорит она, прислонясь спиной к двери.
Я понятия не имею, чего ей надо, но у меня такое чувство, что каждый хочет на мне выместиться, за все придется расплачиваться мне — за мамины мигрени и за папино недовольство. А теперь еще и Анна?! Видеть не могу ее черные совиные глаза и накрашенный красной помадой рот.
Со всей силы, не думая, я бью ей по голени, даже не представляю, откуда у меня столько силы, но я ведь ее предупреждала. Анна вскрикивает и прыгает на одной ноге по коридору.
Ты что, совсем спятила! — кричит она, а я пулей выбегаю мимо нее из дома.
Ну, тогда ничего и не узнаешь, — вопит Анна, дура несчастная!
Да наплевать мне, — кричу я в ответ, что вы там от меня хотите — мне теперь на это наплевать.
Дрожащими руками я отпираю велосипед, не знаю, почему я так трясусь, сестры я не боюсь, но чувствую себя так, как будто подо мной открылась бездна. Издалека я слышу, как неистовствует Анна, она кричит, что ненавидит меня и что на ноге у нее будет синяк, и что от меня одни только неприятности. Я никчемная, никому не нужная девчонка, от которой одни только неприятности.
А что сказал тот мальчик, — кричит Анна, этого ты никогда не узнаешь! Никогда!
Только когда я слезаю с велосипеда во дворе у дедушки, я замечаю на багажнике бумажку. Даже не развернув ее, я уже знаю — это записка от Мухи. У него довольно плохой, неровный почерк, бумажка измята, наверняка он таскал ее в кармане. Я морщу лоб и расправляю бумагу.
Где ты была вчера, — написано там, я тебя искал. Сегодня после обеда на вилле?
Я мну записку и, проходя мимо контейнера для стекла, выбрасываю ее туда.
Издеваться над собой я и сама умею.
Твердыми шагами я иду дальше, поднимаюсь по лестнице, мимо квартиры фрау Бичек, там пахнет блинами, телевизор включен, младенец плачет. Я слышу, как фрау Бичек поет.
Дедушка открывает мне дверь. Мальвиночка, Мальвиночка моя, — говорит он и обнимает меня.
Мы слушаем пластинки, как раньше — раньше, когда бабушка была еще жива.
Время сдвигается, смещается, я снова маленькая, совсем маленькая, могу свернуться в клубочек на дедушкиных коленях. Я не понимаю, что говорят на пластинке, актер говорит по-испански, но я знаю, что он читает Ницше, дедушка мне объяснил. Ницше — это такой философ. Он сказал, что Бог умер. Может быть, он прав, думаю я, сворачиваясь клубочком возле дедушки, потому что Бог не позволил бы таких вещей. Бог сделал бы так, чтобы все опять стало в порядке. Дедушка перебирает мои волосы, гладит по голове, игла на пластинке время от времени подскакивает, раздается щелкающий звук, и во время этой паузы, совсем крошечной, у чтеца есть возможность перевести дух. Я не могу перевести дух. Я лежу и прислушиваюсь. И жду, когда все пройдет. Дедушка тянет меня к себе, так что головой я теперь лежу у него на коленях, и больше ничего, он гладит, залезает рукой мне под футболку на спине. Я закрываю глаза и вижу, как по небу плывут облака. Мое тело значения не имеет, никакого, я безжизненное нечто, и только мои мысли улетают прочь, только это и имеет значение, потому что мысли невозможно удержать. Я могу идти, куда хочу.
Моя маленькая женщина, — говорит дедушка.
Его рука на ощупь движется дальше, подбирается к груди, это ничего, совсем ничего, пусть он делает, что хочет, пока не добрался до моих мыслей.
Как раньше, — говорит он, ты ведь помнишь.
Тут я закрываю уши, прижимаю руки к ушам, тихонько напеваю песню, которую сегодня утром передавали по радио. Я ничего не знаю, ни про что не помню, я не буду больше листать альбом. Все что угодно, только не это, — приходит мне в голову, и эта мысль вытесняет облака из головы, как ледяной сквозняк, он проносится по комнате, переворачивает страницы книги, моей книги, фотографии вываливаются из нее, выскальзывают из моих рук, по моему телу расползается ужас.
Мы были так счастливы вместе, втроем: ты, бабушка и я. Теперь нас только двое.
Дедушка отрывает мои руки от ушей, чтобы я слышала каждое его слово.
Мы ведь были так счастливы вместе.
Я слышу свое дыхание, пластинка вертится, чтец читает монотонным голосом чуть нараспев, дальше и дальше, дедушка целует мне шею, плечи, он не замечает, как под его поцелуями я превращаюсь в лед.
Мы снова можем стать такими же счастливыми, — говорит он, его голос звучит взволнованно, прерывист.
Просто нужно быть осторожными, чтобы никто не узнал, не то они заберут тебя отсюда, понимаешь, Мальвиночка, они нас разлучат, они будут говорить, что ты ненормальная… Они тебя осудят.
Его голос гудит у меня в ушах. Заберут, отдается эхом, осудят, ты ненормальная, мы снова можем стать такими же счастливыми, мы вдвоем, ты и я.
Помнишь, как хорошо нам было, — говорит дедушка.
Я трясу головой, а он смеется, он думает, это шутка, он нежно трясет меня и смеется.
Да что ты, Мальвиночка, — говорит он, смеясь, неужели ты не помнишь?
Раздается стук в дверь. Дедушка замолкает, потом встает, подходит к двери, вид у него раздраженный и недовольный, спину он держит очень прямо. Он открывает дверь.
Что вам нужно? — говорит он резким тоном.
Бичек отвечает тихо, дружелюбно, она говорит, что я должна помочь ей снести коляску вниз, она говорит: пожалуйста, коляска слишком тяжелая, а у нее болит спина, прострел, это слово она повторяет несколько раз, чтобы убедиться, что дедушка ее понял. Я разглаживаю свою помятую футболку.
Пластинка все равно закончилась, — говорю я дедушке.
Он очень недоволен, но не может не отпустить меня. Мы несем коляску вниз по лестнице, я быстро прощаюсь, Бичек говорит, чтобы я приходила к ней в гости, завтра или послезавтра, а я говорю: посмотрим, и отвожу глаза.
Прошлым летом нам так и не удалось долго водить мальчишек за нос, несмотря на ухищрения Лиззи. Мы думали, что они испугаются выдуманного предводителя банды, но сильно ошиблись.
Несколько дней они бродили вокруг виллы, высматривая нас и нашего вожака.
Мы с Лиззи старались приходить на виллу пораньше, раньше мальчишек, чтобы они не видели, как мы входим туда вдвоем. Но, в общем, хитрость Лиззи оказалась бессмысленной.
Целыми днями мы торчали на вилле и ждали, когда же придут мальчишки, жарко было невыносимо, особенно на чердаке, и скучно нам было чуть не до смерти. Когда же в один из дней они не появились даже после обеда, у нас лопнуло терпение. Мы сидели на балках, чтобы держать под наблюдением путь к вилле, и у Лиззи сильно обгорели плечи.
Нет уж, хватит, — ругалась она, все время поправляя майку, которая терла обожженную кожу.
Ну что ты скажешь, они больше не придут, они хотят, чтоб мы тут изжарились, — сказала Лиззи, спорим, они ушли купаться.
Осторожно, чтобы не потерять равновесие, мы прошли по балкам назад и спрыгнули вниз на мой матрас. Это не так-то просто, надо хорошенько нацелиться и не бояться прыгать. Если промахнешься, можно здорово ушибиться. Как-то раз я так подвернула лодыжку, но все равно продолжаю прыгать. Я ведь не трусиха какая-нибудь. Лиззи прыгнула первой, из подушек взметнулись перья, они были похожи на снежинки в самый разгар лета. Прежде чем прыгнуть, я бросила взгляд через плечо на поселок, но клянусь, там никого не было, по крайней мере, никаких мальчишек с велосипедами. Я шлепнулась на матрас и пожелала, чтобы перья на самом деле превратились в снежинки, такая стояла жара.
