Гадость какая. Муха опирается рукой на нашу ограду, он тоже смеется, его кривой нос виден мне в профиль. Эти двое так заняты, что даже не замечают меня. Оцепенение длится всего одну ужасную секунду, этого достаточно, чтобы вся эта картина накрепко врезалась в память. Анна и Муха. Муха и Анна.
Потом я чуть ли не на ощупь осторожно пробираюсь назад в прихожую, закрываю дверь и прислоняюсь к ней спиной. Сердце колотится, оно бьется, как сумасшедшее, прямо в горле.
Вот идиот, думаю я, он делал вид, что клеится ко мне, а на самом деле он чего-то хочет от Анны, как и все мальчишки.
Он встречался со мной, чтобы подобраться к моей сестре. Лиззи была совершенно права: берегись мальчишек из нового поселка, — эхом отдается в моей голове. Берегись, и прежде всего — Мухи…
Я слышу смех Анны, он звучит искусственно, так она смеется, когда хочет произвести на кого-то впечатление, я знаю этот смех, в прошлом году осенью мы с Лиззи застукали Анну в уголке курильщиков. Это тайное местечко около нашей школы, туда ходят парочки и курильщики, потому что и те, и другие в нашей школе вообще-то запрещены. Мы пошли за школу по протоптанной дорожке, она вьется сквозь густые кусты и усеяна окурками, шоколадными обертками, пивными банками, иногда попадаются даже использованные презервативы. Мы пошли туда, потому что Лиззи вбила себе в голову, что надо бы тоже попробовать покурить, она раздобыла пару сигарет, свистнув их из пачки своей мамы, и спрятала их в карман куртки.
День был дождливый и ветреный, я сомневалась, что мы вообще сможем зажечь сигареты, и тут ветер донес до нас смех. Лиззи остановилась так резко, что я налетела не нее, смех донесся снова. Мы подкрались ближе и увидели между кустами Анну, она сидела на коленях у какого-то парня, а он сидел на вентиляционной шахте, на которой устраиваются все, кто хочет курить или целоваться.
Не верю, — прошептала я.
Некоторое время мы наблюдали, как Анна обнималась с этим парнем, а потом пошли обратно. Про сигареты мы как-то забыли.
Теперь я стою, прислонившись спиной к двери, и в ушах звучит смех Анны.
Вот значит как, господин Муха, думаю я, и поздравляю себя с собственной глупостью. Ясно ведь, что ему больше нравится трепаться и флиртовать с Анной, а не со мной.
Коленки стали как резиновые, но все-таки мне удается промчаться вместе с корзиной по дому и исчезнуть через дверь террасы. Ну и пусть, думаю я, перелезая через живую изгородь, я, конечно, в ней застряла, и в любимых джинсах появилась дыра.
Пусть убираются к черту, оба!
Почти в полном изнеможении я добираюсь до дедушкиного квартала, это ужасно глупо, но поехать на велосипеде я не могла, он так и стоит перед нашим домом, пристегнутый к перилам крыльца, где Анна и Муха флиртуют друг с другом. На пятке я натерла мозоль, потому что сандалии — неподходящая обувь для долгих прогулок пешком. Я плюхаюсь на скамейку у края маленькой детской площадки, сбрасываю сандалии и отсутствующим взглядом смотрю прямо перед собой. Надо мной шелестят на ветру каштаны, их аромат наполняет задний двор. Я смотрю на то место, где когда-то стояла драконова горка, сейчас там просто утрамбованная бурая земля, вокруг валяются пестрые формочки и пластмассовый экскаватор, наверно, их оставил кто-то из детей фрау Бичек.
Так я сижу и вдруг ловлю себя на том, что мысленно пытаюсь листать альбом с фотографиями из моей жизни. Тот, в котором много пустых мест. Внутренним взором я вижу, как снова вырастает драконья горка, вижу себя, как я лезу через пестрое извилистое драконье тело, вижу бабушку, маленькую, в темно-синей юбке до щиколотки и белой блузке. В морщинистых ушах жемчужные сережки. Я пытаюсь перевернуть страницу, но не получается. Я вижу только эту картинку и больше ничего. Ни как я бегу вверх по лестнице, ни как сижу в гостиной, и я думаю: что же, черт возьми, я все это время делала?
Порыв ветра качает каштаны, на меня сыплются белые лепестки, на голову, ноги, руки, в корзину, которая стоит рядом на скамейке. Мама приготовила гуляш, в пластмассовых коробках вид у него довольно неаппетитный, я не смотрю на них, мне противно.
Братко шествует мимо, элегантно запрыгивает на мусорный ящик и пристраивается на самом краешке, так что лапы едва не соскальзывают, он подстерегает птиц, но могу поспорить на что угодно — он слишком толстый, чтобы поймать кого-то. Там, где Братко, неподалеку должна быть и фрау Бичек, и точно, через минуту я вижу, как она идет через двор, направляясь ко мне, на ней юбка в красный горошек.
Она садится рядом на скамейку.
Как хорошо, тихо, — говорит она, и я киваю. За ее детьми присматривает патронажная сестра, младенец спит в квартире. Новый порыв ветра переворачивает формочки и надувает юбку фрау Бичек, как воздушный шар.
Фрау Бичек, — говорю я, вы помните свое детство?
Бичек внимательно смотрит на меня.
Ну конечно, — говорит она.
Мы смотрим на формочки, как ветер гонит их по песку, фрау Бичек придерживает юбку руками, чтобы никто не увидел, что под ней надето.
А ты, — спрашивает она, твое детство?
Она говорит это так, как будто я взрослая, и мы разговариваем, как женщина с женщиной, на равных, это очень приятно. С мамой никогда такого не бывает, она и Анна обращаются со мной, как с маленьким ребенком, поэтому чаще всего у меня нет никакого желания говорить с ними, они закатывают глаза за моей спиной и тайком обмениваются взглядами, а иногда Анна говорит, что подростковый возраст я уж как-нибудь переживу, словно мой возраст — это какая-то ужасная болезнь, вроде проказы или чего-то в этом роде.
Лиззи говорит, чтобы я не реагировала, что Анна — просто глупая корова, и в этом она права. Когда я думаю об Анне, в животе у меня возникает жуткая злоба.
Лучше не думать о ней, а то чего доброго еще лопну от злости.
Я вообще ничего не помню, — говорю я, не отрывая взгляда от формочек, и не успеваю понять что к чему, как начинаю рассказывать про фотоальбом, где нет фотографий, и как я пытаюсь его листать, но ничего не получается. Пока я это рассказываю, мне становится ясно, как часто я думала про этот альбом. Очень часто, с тех пор как дедушка поцеловал меня, на самом деле — каждый день. Об этом я, конечно, фрау Бичек ничего не рассказываю, я боюсь, она скажет то же самое, что Пауль и папа. Я поклялась себе больше никому об этом не рассказывать, ведь все взрослые, наверное, подумают одно и то же; а может, дедушка был прав, когда сказал, что другие посчитают, что со мной что-то не в порядке. У меня самой все чаще возникает ощущение, что со мной что-то не так.
Фрау Бичек слушает меня, потом долго молчит, мне даже начинает казаться, что она, наверно, заснула рядом со мной или не хочет говорить о пустых местах в альбоме.
Потом она говорит: твой дед смотрит, он стоит все время за занавеска и смотрит. Я чувствую в затылке хорошо знакомое покалывание и не смею обернуться.
В твой дедушка злой дух, — говорит Бичек тихо, и покалывание становится сильнее, потому что мне жутко при мысли о том, что у меня есть дедушка, в которого вселился злой дух.
Братко спрыгивает с мусорного ящика и рысью подбегает к нам, шерсть у него растрепалась от ветра и торчит во все стороны. Он прижимается к моим ногам, потом, громко мурлыча, вспрыгивает на колени к фрау Бичек.
Так же, как Братко? — спрашиваю я.
Бичек качает головой и гладит Братко по спине, тот выгибается от удовольствия горбом и закрывает глаза.
Нет, — говорит она, Братко — несчастный зверь, он не может по-другому, так уж его природа сделать, но твой дедушка — в нем дух.
Бичек стучит пальцем по лбу, чтобы я поняла, что она имеет в виду. Она имеет в виду, что у дедушки есть что-то в голове, во всяком случае, больше, чем у Братко.
Он может решить, будет это добро или зло, и он решает — зло.
Она продолжает гладить Братко, но он вдруг начинает сердито бить хвостом и уходит.
Мысли у меня смешиваются и путаются, одно пустое место в альбоме вдруг заполняется красками, яркими-преяркими, но все остается четким и не расплывается перед глазами. Я вижу ковер, красный с черным орнаментом и ноги бабушки, вижу ее узловатые вены, вьющиеся вокруг щиколоток и ее телесного цвета колготки, она стоит передо мной, гладит меня по голове, и у нее такой голос, как будто она недавно плакала. Это было на мой седьмой день рождения, думаю я, да, точно, утром моего седьмого дня рождения, и если бы сейчас я подняла голову, то увидела бы на столе торт с семью розовыми свечками. Я выхожу из ванной, дедушка закутал меня в халат и ушел, халат кусается, он из светло-голубой махровой ткани, и ужасно мне не нравится.
Дедушка не может по-другому, — сказала бабушка.
Это была ложь.
Мы слышим громкие крики, это дети фрау Бичек вернулись домой, они вбегают на задний двор и бросаются к маме, она смеется и прижимает их к себе, говорит с ними по-польски, я, конечно, не понимаю ни слова.
