мне для прожития пенсию. За что я ему весьма благодарен. Вот и все, что по просьбе вашей имею я вспомнить.
Насчет матроса с эсминца «Поспешный» Николая Евстафьева ничего сказать не могу, так как я его не знал — ни лично, ни через других матросов…
В чем и подписываюсь Иван Карнаух, бывший кочегар с дредноута «Воля».
Глава девятнадцатая. ДОКАЗАТЕЛЬСТВО НОМЕР ШЕСТЬ
— Но ведь это же лишь некоторые добавления к тому, что мы с вами уже знаем! — сказал я Петру Петровичу, закрывая тетрадь.
— А вы не спешите, — сказал он. — Не спешите, не спешите. Вы забыли, что у нас есть доказательство номер шесть.
И Петр Петрович развернул пожелтевшую французскую газету, в которую была некогда завернута фотография, присланная из Бизерты матросом Евстафьевым.
— Не могу утверждать, — продолжал Петр Петрович, — завернули ли фотографию именно в эту газету намеренно, или сделали это случайно. Но здесь, — он уткнул свой длинный тонкий палец в нижний правый угол страницы, — да, именно здесь и есть конец всей истории. Я попросил перевести мне заметку. — И Петр Петрович отчеркнул резко ногтем колонку мелкого шрифта. — Это, — пояснил он мне, — отчет из зала суда, сделанный местным репортером судебной хроники. Я прочитаю вам точный перевод.
«ИЗ ЗАЛА СУДА
Мы имеем возможность сообщить нашим читателям некоторые дополнительные сведения относительно убийства моряка русской колонии в Бизерте К. С. Каргина матросом с грузового судна «Сен-Валери» Жаном Лепешем.
Судебно-медицинской экспертизой было установлено, что Каргин не был убит каким-либо орудием, как ранее предполагалось, но умер от разрыва сердца, и дело по обвинению Жана Лепеша в прямом убийстве суд отклонил.
Когда обвиняемому был задан вопрос, как все это произошло, он ответил, что лишь показал кулак месье Каргину и кое-что сказал (что именно он сказал, Жан Лепеш повторить суду отказался).
Он же заметил, что есть давние дела, которые не могут касаться французов. При этом он добавил, что вообще-то убить Каргина стоило бы, как бешеную собаку, потому что он является предателем. В чем он, Жан Лепеш, может представить доказательства.
Данное предложение не было принято к рассмотрению, так как касалось прошлого, имевшего место в России.
Суд обратил внимание на личные мотивы мести в поступке Жана Лепеша, косвенно послужившей причиной смерти Каргина. А именно: словесные угрозы и угрозы кулаком.
Тогда обвиняемый сказал, что Каргин — дважды предатель. Во-первых, он выдал восставших матросов с «Гангута» в 1915 году, а во-вторых, когда он, Каргин служил на русском же линейном корабле «Воля» и корабль стоял под красным флагом в бухте Цемесская, то был он послан к генералу Краснову и обратно. В секретных же бумагах он, Каргин, доставил тайно план сдачи эскадры немцам, что частично и было совершено позднее.
Судом все это было принято к сведению. Ввиду позднего времени заседание суда было перенесено на утро следующего дня.
Тем не менее не далее как вчера ночью осужденный бежал из здания казарм Буживиль.
Мы уже обращали внимание наших читателей на неприспособленность и ветхость помещений, которые используются под места заключения в нашем небольшом, но процветающем городе. Обращаем еще раз. И пусть данный случай послужит упреком городским властям».
Вот так… — сказал Петр Петрович. — Это и есть конец истории. Потому что если мы французское имя Жан превратим в русское Иван, а искаженную французским произношением фамилию Лепеш — в обыкновенную русскую Лепешкин, то…
— Иван Лепешкин! — воскликнул я, ловивший в продолжение чтения Петром Петровичем всего репортажа ускользающее сходство в звучании двух этих фамилий — французской и русской. — Конечно же, Жан Лепеш — это Иван Лепешкин, друг детства моего дедушки. Один из тех, кто тогда ночью в тюремной камере Свеаборгской крепости дал клятву расправиться с предателем. Иван Лепешкин, бежавший с царской каторги и переправленный друзьями за границу. Пропавший с тех пор неизвестно куда.
— Да, — сказал Петр Петрович, — да, да, да. И он исполнил свою клятву. Мы не можем сказать, как произошла их встреча с Каргиным в Бизерте. Думаю, что, плавая матросом на случайных иностранных судах, он долгие годы искал Каргина. И встретил, наконец, в Бизерте. А вот откуда он узнал, что именно Каргин был послан с «Воли» к генералу Краснову, — трудно сказать. Но вероятно, так оно и было. Если уж человек встал на путь предательства, то пойдет по нему до конца. Так что ваш дедушка вычеркнул его на той своей фотографии не зря. Он вычеркнул его из своей жизни.
И Петр Петрович возвратил мне фотографии из старого альбома, письмо моего дедушки, с которого, можно сказать, и началась вся эта история, и голубую акварель, на которой Иван Лепешкин когда-то изобразил быстроходный корабль, и корабль этот мчался по бурному морю, и не было видно конца его боевому походу…
В это время попугай Федька встрепенулся и едва не свалился с жердочки, но удержался, хотя для этого ему пришлось совершить полный оборот вниз головой.
— Мар-р-рсовые по вантам! — проскрипел он голосом удавленника. — С якоря сниматься! Паруса ставить!
— Совсем уж постарел мой Федька, — грустно сказал Петр Петрович.
Глава двадцатая, ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ
Я уезжал из Новороссийска вечером.
Было тепло и тихо. И было странно, что совсем недавно над городом и Цемесской бухтой бесновался и грохотал бора.
В воздухе пахло выброшенными на берег и уже чуть загнившими водорослями.
Казалось, вот-вот пойдет дождь, но дождя не было, а лишь туман кое-где начал рождаться над водой. Потом туман загустел, и проходившие корабли, катера и буксиры тревожно гудели сиренами, чтобы не натолкнуться друг на друга. И эхо замирало в горах.
Мне казалось, что это и не туман вовсе, а белые тени старинных кораблей витают над бухтой. Тени еще тех первых парусных эскадр Черноморского флота. Тех первых линейных кораблей с громадами парусов на высоких мачтах. С пеной, шелестящей под крутыми бортами. С белыми полосами орудийных палуб.
Ах, какие это были славные корабли! Над ними колыхались боевые флаги, простреленные в битвах при Корфу и Чесме, Силистрии и Синопе… И не гудки и сирены теплоходов разносило в горах эхо, а звуки боцманских дудок и рожков горнистов да скрипы тяжелых блоков.
Проплывали эти корабли и, отсалютовав, уходили.
А на смену им приходили другие — и тоже великая слава Черноморского флота: корветы и броненосцы, эсминцы и дредноуты. В шумной пене шел славный «Потемкин», а за ним в кильватер — миноносец «Свирепый», и, как и на «Потемкине», на гафеле его трепетал не андреевский сине-белый флаг, а красный флаг
