— Хватит, кончай! — кричит он дедушке.
— Тпрр! — останавливает дедушка Дразнилу и выпрямляется.
Его темная фигура хорошо видна на красноватом вечернем небе. Словно дух какой, дух полей, стоит наш дедушка. Вот он хлопнул кнутом и кричит:
— Дармоеды! Обленились, закисли! Еще десять борозд, а вы уж шабашить? Пять с этой стороны да пять с той. Неужто нам завтра снова сюда лошадь гонять? До чего мы дойдем?
— Сам видишь, до чего дошли, — говорит ему солдат, указывая на бабушку.
— Пустяки, до свадьбы поправится, — отвечает дедушка и сплевывает в борозду. — В балансе оно что? Кто в поле спину не гнет, тому лень-матушка хворобу шлет. Давай, давай! Пошел, Дразнила, ну, пошел!
Наш солдат качает головой. Я вижу, что он весь так и дрожит. Он идет к краю поля и присаживается возле бабушки. Видно, как он берет бабушку за руки и сажает ее к себе на спину. Бабушка сидит на нем, словно маленькая. Наш солдат кивает мне: это он хочет, чтоб и я бросил работу. А я стою, как пень какой. Дедушкины проклятья точно околдовали меня. Бабушка прижимает свое морщинистое лицо к спине солдата. У него на куртке видны мокрые пятна от ее слез. В сумраке солдат и бабушка верхом на нем кажутся каким-то огромным горбатым существом: не то человек, не то зверь, пошатываясь, бредет по вспаханному полю.
Дедушка тоже бросает работу. Со мной одним ему не одолеть десяти борозд. Он сидит, сгорбившись, на дребезжащей фуре и совсем теперь не походит на духа полей. Так, усталый старичок, и усы повисли.
— Дедушка, а почему мы не берем картофелесажалку у Крестьянской взаимопомощи?
— Стоит мне взять у них картофелесажалку, как они у меня завтра мерина попросят. Но нет, не на таковского напали! В балансе оно что получается? Коня и жену крестьянин взаймы не отдает. Скорей жену. Мы с тобой люди самостоятельные, хозяева, понял?
Дедушка доволен, что за его спиной на фуре сидит кто-то, с кем он может поговорить. Этот кто-то — я. Слова у дедушки во рту булькают, точно вода в родничке.
— Дедушка, а картофелесажалка Кимпелей?
— Эту мы с тобой возьмем, внучек. Сейчас к нему и отправлюсь.
— Бабушка у нас теперь заболела…
— Как? Разве она заболела? Да ведь… как же так, постой! Что ты сказал? Заболела? Поди, притомилась… притомилась. Это так… А Кимпелю ведь сажалка самому нужна? Нет, мне он даст. Ведь в балансе что? У нас с ним дружба.
С такой сажалкой, как у Кимпеля, можно за час целое поле обойти. Тогда и дедушка мог бы с нами сажать картошку, подвязав себе мешок к животу. Но этого от дедушки не добьешься. «Бабье дело, — скажет он. — Хозяин я, не безлошадник какой!»
На кухне весна ощущается как-то глухо. Мухи жужжат вокруг марли для процеживания молока. В печи огонь что-то бормочет, а зря: варить ему нечего. Бабушка слегла.
— Сами себе чего-нибудь на ужин сварите! — кричит она из горницы. — Завтра встану. Это картофельный бес мне в крестец заполз. Сейчас я его придавлю, чтоб ему пусто было! Убирайся-ка восвояси! Мне ты ни к чему!
Наш солдат уже умылся. Он старается рассмотреть себя в ведре с водой и толстым гребнем проводит пробор в мокрых волосах. Сапожной щеткой он счищает пыль с куртки и с башмаков. Дедушка ушел к Кимпелям.
— Ты уроки приготовил? — спрашивает меня солдат.
И чего это ему вздумалось вдруг спрашивать? За меня он ведь их делать не станет! Стефани Клари — той небось легче: ей не надо картошку сажать.
— Нет, не приготовил, — отвечаю я, — устал.
— Что верно, то верно. А завтра как? Сделаешь?
— Приготовлю, если время останется.
— Достается ж тебе, паренек, ох, как достается! Ложись-ка спать поскорей, отдыхай. Эээх! И у меня что-то крестец болит, вот ведь дьявол!
Я кладу голову на стол. Мне нравится разговаривать с нашим солдатом. Хорошо бы, он мне рассказал, что это он собирается делать с курами, у которых номерки на крылышках… А почему он меня не спрашивает, хочется мне есть или нет? Вон он опять собрался провести рукой по моей голове. Не люблю я этого. Пусть свою Стефани гладит. Не корова я ему и не теленок. Я пригибаюсь, совсем залезаю под стол и начинаю стаскивать с себя чулки. Ноги у меня серые и с полосками от пыли, а между пальцами черные гнезда. Не буду я ноги мыть, завтра они все равно опять запачкаются! И вообще я лучше уйду из кухни, а то кто его знает, что еще нашему солдату в голову взбредет. Я потихоньку перебираюсь в горницу, снимаю куртку, спускаю штаны и залезаю в дедушкину кровать.
Засыпая, я вижу длинное-длинное поле. Оно такое длинное, что тянется еще дальше леса нашего бургомистра Кальдауне. Поле все утыкано дырками, похожими на пчелиные соты. А из дырок выглядывают бородатые бесенята и кричат, чтоб им дали картошки.
Что это? Наш солдат сидит на краю бабушкиной кровати? Это он тут басит, вот и разбудил меня.
— Мать, — говорит он, — напрасно стараешься: хлопаешь в ладошки, а зайца-то под кустом нет.
Я поскорей натягиваю себе на голову перину, но маленькую дырочку оставляю, чтоб можно было подглядывать. Вдруг солдат опять захочет схватить меня за вихор?
— А хорошо бы, Эрнст, коли зайчик бы выскочил! — плачется бабушка. Она лежит пластом. И кажется, будто она разговаривает с потолком. — Нет моих сил больше, не справляюсь я. А молодая бы справилась, играючи справилась бы.
Наш солдат задумывается и медленно разглаживает свои серые брюки.
— Мать, а где ключ от кладовой? — спрашивает он. — Ключ где?
— Погоди, погоди… — Бабушка забеспокоилась. Она пытается даже приподняться. Но у нее ничего не выходит — спину больно. — Да я…
— Ты вынула его?
— Ты б говорил мне, когда тебе яйца нужны. Это на пиво, что ли?
— Я смотрю за курами, — отвечает ей солдат, — а яйца вы себе все забираете! Разве это справедливо?
Бабушка вздыхает:
— Видишь ли… ключ-то, он на часах лежит… да вот дедушка…
— И не говори мне про него! — обрывает ее солдат.
Бабушкина кровать скрипит: это вскочил наш солдат. Бледный лунный свет отбрасывает его тень на побеленную стенку горницы.
— Яйца надо сдавать на сдаточный пункт! — кричу я изо всех сил. — Ты мне сам об этом говорил, дядя-солдат!
— Боже ты мой, вот еще напасть какая! Уйми язык свой! — говорит бабушка и старается дотянуться до моей головы, но это ей не удается.
Наш солдат застыл словно каменный и вот-вот обрушится на меня. Но вместо этого он как-то беспомощно оглядывается, потом долго смотрит на свои башмаки и говорит:
— Не ругай его, мать. Он прав.
Молния сверкнула, а грома, из-за которого я было пригнулся, и не слышно. У дедушки после каждой молнии обязательно гремит гром. Разве наш солдат другой человек? Не такой, как дедушка?
Собираясь уходить, солдат останавливается в дверях горницы.
— И все же ты не совсем прав, Тинко, — говорит он. — Я ведь не продаю яйца. Я не спекулирую ими.
— Ты их даришь фрау Клари, да?
Ответа нет. Только бабушка все охает да ахает. Горница опустела. Слышно, как в кладовой гремит ключ.
Но все в конце концов выясняется. Фриц мне рассказал: наш солдат, оказывается, в партии. Вот он, значит, какой! Сам-то он ничего об этом не говорил, но я все равно узнал.
Не все деревенские в партии. Отец Пуговки в партии. Он у них председатель. Учитель Керн в партии. И Белый Клаушке. Белый Клаушке ходит всегда в белом халате и продает в кооперативе маргарин и всякие щетки. Бургомистр Кальдауне, несколько переселенцев и кое-кто из стеклодувов тоже партийные. Стеклодувы все работают в Зандберге, а живут у нас в деревне: в светелках у крестьян. Пастор — тот не в партии. «Господь бог политикой не занимается», — говорит он. Оказывается, в партии очень много людей. В партии есть и женщины — фрау Керн, например, и продавщица из кооператива. Но крестьянок в партии нет. Им недосуг бегать все время на собрания, — так они говорят. Зато они в Союзе женщин. У него тоже собрания бывают. Этого, по мнению крестьянок, достаточно. Значит, и я теперь тоже в партии? Ведь все говорят, что наш солдат — это мой отец. И Пуговка в партии. Стало быть, мы с ним родственники.
У нас в деревне есть люди, так те, когда говорят о партии, делают страшные глаза и такого наболтают, что уши вянут. Белый Клаушке произносит в кооперативе длинные речи. Но их никто не понимает. А некоторые, прежде чем сказать слово про партию, обязательно оглядываются: нет ли кого поблизости. Дедушка и Лысый черт всегда выгоняют нас с Фрицем из кухни, когда начинают ругать партию.
— Партия может все сделать, а что она до сих пор не сделала, так того она еще добьется, — говорит про партию Вунш.
А ему верить можно. Он для всей деревни как отец родной.
Недавно партия устроила детский праздник. Вот хорошо было! Всем нам выдали по куску пирога и конфеты. Когда партия распределяет среди переселенцев башмаки, штаны и костюмы, тогда все называют ее Народной солидарностью. Есть переселенцы, которые хвалят партию за то, что она придумала Народную солидарность. А есть такие, что и слышать не хотят про партию. Пусть, мол, она позаботится сперва о том, чтоб им вернули все, что у них раньше было. Недавно Вунш держал для переселенцев речь. «Партия очень многое может сделать, — говорил он, — а еще больше она сделает, если мы все дружно возьмемся за дело. Бедными мы стали из-за войны, а войну затеяли богачи. Они на войне барыши загребают. Вот маленькому человеку и приходится отдуваться».
