На лестничной площадке было неестественно тихо. Никита прислушался — ему показалось, что этажом выше кто-то глубоко вздохнул. «Померещилось». Он покачал головой и решительно заспешил вниз.
Погода испортилась. С запада на город надвигались низкие и тяжелые громады дождевых облаков. Ветер, с утра тихий и теплый, разошелся. Задуло всерьез. Вместе с пылью на мостовом кувыркались бумажки, окурки, сухие прошлогодние листья, выдуваемые из-под стриженых кустарников. Улица опустела. Никита прошел в сквер. Здесь порывы ветра носились с пьяной удалью, зло гнули еще голые, а потому кажущиеся беззащитными ветки высоких тополей, с силой наваливались на одинокие деревья, закручивая вокруг них веселую карусель из первых дождевых капель.
Никита, влекомый безотчетным чувством инерции, дважды обошел аллеи парка, соседние улицы, но Татьяны нигде не было. «Да и с какой стати ей шататься по городу, — досадуя, думал он. — Наверное, чай распивает у Ирки…» Никита нашел телефон-автомат и позвонил этой длинноногой с бархатными глазами и осиной талией девице.
Ирина взяла трубку моментально, будто дежурила у телефона.
— У вас конфликт? — спросила она после обычного обмена любезностями.
— У нас любовь, — обозлился Никита.
— А-а! — Ирина зашлась глубокомысленным смешком и доверительно сообщила: — Любовь без конфликтов не бывает.
Никита поблагодарил за разъяснение и с раздражением бросил трубку на рычаг.
Начался дождь, проливной и холодный. Никита спрятался в подъезд и битый час смотрел на нахохлившихся под карнизами крыш голубей, на пузырящиеся лужи и как свирепствует ветер, дерзко срывая с одиноких прохожих шляпы и обдавая их косыми фонтанчиками ледяных брызг.
Никита фланировал у Татьяниного подъезда до половины одиннадцатого, но она так и не объявилась. В училище он приехал злой и растерянный и, не ужиная, завалился спать.
— Поссорились? — озабоченно и серьезно спросил Слава.
Никита кивнул. Рот его смялся печалью, уголки глаз опустились, весь он как-то поник. Затем отвернулся и, натянув на голову одеяло, затих.
— Я знал, что ты дурака сваляешь. — Славка задумчиво потер переносицу. — Понесло тебя, как жеребца необъезженного…
Самолет бросало из стороны в сторону, словно пьяного. Он беспорядочно ерзал, «клевал» носом, а то вдруг, взъерепенившись, свечой лез вверх.
— Да это ж тебе не самосвал, Никита, — вежливым до отвращения голосом поучал Баранов. — Мягче, мягче. — А сам хватал ручку и с силой дергал ее взад и вперед, так что ручка Никиты больно била его по коленям.
Никита пытался выровнять самолет, но нервничал, и тот шкандыбал, точно грузовик на колдобинах.
— Здесь ласка требуется, Никита, — продолжал изощряться в словесности Баранов. — Это же нежнейшее существо, это — женщина. Между прочим, как ты относишься к женщинам?
— Прекрасно! — заорал Никита, негодуя на собственную бесталанность. — Я их просто обожаю.
— Счастливчик, — протянул Баранов и с такой яростью рванул ручку на себя, что у Никиты от боли заныло колено. — Она блондинка?
Никита улыбнулся: «Хитрая же все-таки бестия этот Баранов».
— А как вы догадались?
— Методом исключения, — уклонился от ответа Баранов. — А теперь вираж, глубокий. Брось ручку!
Инструктор взял управление на себя. Сверкающие плоскости слегка накренились влево. Повинуясь Баранову, самолет входил во все более крутой вираж, пока крылья не встали почти вертикально.
— Повтори.
Никита, который в этот момент больше думал о Татьяне, чем о технике пилотирования, совершил грубую ошибку. Вместо того чтобы плавно двинуть ручку управления влево и осуществить поворот при помощи элеронов, он резко дал левую ногу, и самолет развернулся, как телега на ровном месте.
— Выкинь из головы девчонку, хотя бы на время, — язвительно заметил Баранов. — Это тебе не «Морис Фарман», а современная боевая машина, на ней можно чертом крутиться, а ты средневековые па выделываешь… Еще раз.
Никита снова допустил ошибку и тут же услышал:
— Я тебе советую с ней помириться.
— Как? — непроизвольно вырвалось у Никиты.
— Это сложным вопрос, малыш. По сделать это просто необходимо — ты перестанешь нервничать.
После экзаменов курсантов перевели в летние лагеря.
В палатке было душно, и Никита долго не мог заснуть. Ворочался слева, маясь, и Алик Черепков. Зато Славка спал как убитый, разбросав руки и засунув, как обычно, голову под подушку. Этим противошумовым средством он пользовался с первых дней. Как правило, после отбоя в кубрике полчаса-час стоял несусветный гам — ребята обсуждали события дня, — и, чтобы отгородиться от него, обстоятельный Славка, который не мог изменить своей привычке рано ложиться и с петухами вставать, воспользовался этим простым и мудрым способом.
Посвистывал во сне, точно встревоженный суслик, Миша Джибладзе. Леня Коренев вторил ему легким храпом.
Алик, которого прямо-таки выводили из себя всякие посторонние звуки, потянулся за ботинком.
— Не надо, — остановил его Никита. — Это же бесполезно.
Алик, вздохнув, согласился. Сосредоточенного, безмятежного математика можно было разбудить только кружкой холодной воды.
— Спи, — сказал Никита.
— А ты? — Алик повернулся на другой бок и с завистью посмотрел на Славку. — Вот кому дела мало, заткнул свои локаторы — и будь здоров.
— И ты не будь дураком, — посоветовал Никита. Алик снова вздохнул и, понизив голос до шепота, спросил:
— Никита, а почему Баранов меня всегда первым в дело бросает?
— Первым? — переспросил Никита.
— Да.
— Я думаю, из соображений чисто психологических, гуманных, так сказать.
— Ладно, — сказал Алик, чувствуя подвох. — Иди покури, а то расфилософствуешься…
Никите не спалось. Ночь была глухой, безлунной. Небо затянуто темной, грязной кисеей, лишь в нескольких прорехах, как на черном бархате, лежали чистые серебряные звезды. От воды веяло свежестью, а со стороны аэродрома, когда задувало, ветер доносил запах бензина и перегоревшего масла.
«Лишь бы погода не испортилась, — подумал Никита. — Что-то нам Баранов завтра преподнесет? Первым, конечно, полетит Алик». К этому привыкли, с этим уже считались. Алик был своеобразным барометром, и от его поведения в воздухе зависело не только настроение Баранова, но и успех остальных курсантов. Алик был трудным учеником. Никому другому не давалась так туго летная выучка, как Черепкову, и, наверное, поэтому Баранов, залезая в самолет, каждый раз первым приглашал с собой Алика — несобранный курсант забирал три четверти его энергии. Но и доставалось Черепкову больше всех. Если с Никитой Баранов разговаривал вежливо, со Славкой — с ироничной серьезностью, с Кореневым деловито и строго, а с Мишей Джибладзе, с которым вообще был запанибрата, дружески, то Алика в воздухе он крыл такой отборнейшей авиационной руганью, что у бедного одессита уши маками расцветали. Но Черепков держался мужественно, стоически. Уроки шли на пользу, и если он что усваивал, то накрепко. И довольный Баранов тогда, скашивая на него искрящийся смехом глаз, шутливо вопрошал:
— А что, Алик, попробуем высший пилотаж? — и хохотал вместе со всеми.
Из первого, так сказать, ознакомительного полета, цель которого заключалась в том, чтобы выявить, как будет вести и чувствовать себя курсант в воздухе, Алик вернулся белым, как мельничная мышь.
— Что с тобой? — обеспокоенно спросил Миша. Алик, точно оглоушенный бык, замотал головой.
— Не видишь, что ли? — Объяснив на пальцах, что с ним происходит, он вдруг икнул и сломался пополам.
Баранов, наблюдавший за этой картиной из самолета, крикнул:
— Молодец! А некоторые прямо в кабине…
Это был единственный случай, когда Алик удосужился схватить от Баранова «молодца». С тех пор он всегда летал первым.
Труба пропела подъем. Алик продрал глаза и осмотрелся. Все спали. Он схватил кружку, наполнил ее водой и, обмотав нитками так, чтобы она не опрокидывалась, подвесил под потолок, прямо над изголовьем мирно похрапывающего Лени Коренева. Затем он скрутил из бумаги тонкий жгут, завязал его узлом вокруг нитки и поджег — для верности с обоих концов, — а сам нырнул под одеяло. Как только огонь добрался до нитки, она лопнула. Кружка шлепнулась на подушку.
У Лени были крепкие нервы. Он не вскочил как ужаленный, нет, он поднялся медленно, с достоинством старого, все понимающего в жизни дога. Ребята спали. Красиво спали. Но эффектнее всех выглядел Алик. Голова свесилась, руки — в замысловатом кренделе, а длинные сухие, как у породистого жеребца, ноги — чуть не выше головы. Ну, прямо казак запорожский после обильных возлияний. Леня, откинув полог палатки, бесшумно выскользнул. Через минуту вернулся. Руку его оттягивало ведро.
