За плечи она подняла Матвея с полу. — Пойдём умоемся и живо в кровать!
— Посмотрите ответ! — потребовал мальчик.
Прочитав задачу, Любовь Андреевна машинально заложила страницу веточкой туи, подобранной у чьей-то кровати. Это оказалось очень кстати, а то, пожалуй, и задачу сразу не найти.
В освещённом коридоре она заглянула в конец учебника:
— Как ты сказал?
— Три больших лодки, — сердито ответил Матвей. — Вот где по шесть сидят. И семь маленьких, где по четыре школьника.
— Совершенно верно. Ответ сошёлся. Молодец!
В умывальной Любовь Андреевна, посмотрев, как неловко Матвей трёт руки, взяла мыло и сама вымыла ему и руки, и лицо, и шею. Потом отвела его в спальню, уложила, укрыла одеялом. Всему он подчинялся безмолвно и покорно. И вот он уже крепко спал.
Со вздохом облегчения Любовь Андреевна вышла из спальни. Теперь скорей на автобус — и домой. Как она задержалась! Задачник надо положить на тумбочку возле кровати Тамары Руслановой, чтобы утром вернула.
У кого она взяла задачник? Любовь Андреевна в первый раз внимательно посмотрела на учебник, обёрнутый в зелёную бумагу:
«Учебник по арифметике ученицы пятого класса Ивановой Веры».
Позвольте! Но ведь Матвей учится во втором… Ну конечно, задача про лодки для пятого класса. Как же он мог её решить? И без бумаги и карандаша. В темноте. Сидя зарёванный на полу. А что такое он сказал в промежутке между двумя воплями? «Мне лет сто семнадцать…» Может быть, и то был не просто набор цифр, не пустая болтовня?
Любовь Андреевна с удивлением покачала головой: вот так каприза!
Шестилетний полуголый Матюша, в одних трусах и сандалиях сидел на корточках под черешней. На земле перед ним были разложены тесными рядами пятьдесят камешков. Он шептал: «Двенадцать!» И быстро откладывал в сторону двенадцать камешков. Немного подумав, говорил: «Тридцать восемь». И сосчитывал оставшиеся камешки, проверял себя. Он вычитал, складывал, умножал и делил камешки, раскладывая их на кучки. Это была его постоянная и любимая игра.
В другом конце садика, в тени густых акаций, бабушка варила варенье. Керосинка стояла на деревянном столе, врытом в землю. На керосинке — огромный эмалированный таз. Сладким абрикосовым духом тянуло оттуда.
Бабушка помешивала в тазу большой деревянной ложкой. Но вдруг она выронила ложку, и та погрузилась в пыхтящий и булькающий водоворот. Бабушка бросилась навстречу внуку:
— Что с тобой? Что?
Матюша бежал к ней, захлёбываясь громким плачем.
— Как хватит за шею! Сразу! Я весь зачислился, зацифрился и не заметил, как она на меня садится! — с негодованием объяснил он сквозь слёзы.
— Ай-яй-яй! — сама чуть не плача от жалости, бабушка разглядывала вздувшийся желвак на тонкой загорелой шейке: Матюшу укусила пчела.
С крыльца сбежала испуганная мама. Теперь двое обнимали, целовали и утешали ревущего мальчугана. Неторопливо спустился по ступенькам отец.
— Ничего, — сказал он, усмехаясь. — Будет цел. Если, конечно, вы не задушите его своими поцелуями.
— Папа! — обиженно закричал Матвей. — Я только хотел отнять от тридцати, как эта противная пчела в меня вцепилась! Может, она за то, что я ошибся? Я нечаянно хотел от тридцати отнять тридцать пять. Но ведь нельзя же! От тридцати тридцать пять — ничего не получится.
— Нет, получится, — спокойно сказал отец. — Минус пять получится.
— Степан! — обнимая Матюшу за плечи, мама с укором посмотрела на папу. — Ему рано отрицательные величины.
Матвей вырвался из маминых рук. Он и про укус забыл.
— Ми-инус пять? — протянул он с удивлением. Как так — минус пять?
— А вот так. После нуля как бы черта, за ней тоже числа, начиная с единицы, но уже отрицательные, с минусом.
— Ну куда это годится? — рассердилась бабушка. — У нас Матюша, того гляди, спятит. Сам говорит, что весь зацифрился!
— Ничего, — сказал отец. — У вас, дорогая Прасковья Егоровна, кажется, варенье подгорает.
— Вам всё «ничего». О господи, и ложка куда-то делась! — бабушка засуетилась возле стола.
— Значит, если от девяти отнять десять, то будет минус единица? — спросил Матвей.
Отец кивнул.
— А от девяти отнять двадцать, будет минус одиннадцать?
— Конечно, — сказал отец.
— Ура! Ура! Ура! — воскликнул Матвей. В восторге он высоко подпрыгнул, потом быстро нагнулся, подхватил с земли щепку, изо всех сил запустил ею в стенку сарая.
Мама покачала головой:
— Сколько радости! Из-за чего? Умоляю, ты только интегральное исчисление ему не объясняй!
— Ничего, ничего, — сказал отец.
Он всегда говорил «ничего». Он всегда всех успокаивал, неторопливый, спокойный. Бабушка и мама смертельно боялись, что Матвей простудится, свалится с дерева или с забора, занозится, наколет ногу, утонет в море, что его укусит бешеная собака, малярийный комар, скорпион, сколопендра. А папа говорил «ничего».
Своё «ничего» он не сказал, когда вернулся из больницы, где маме сделали операцию. В это время Матвейке уже исполнилось восемь лет.
Бледный, с неживым лицом, отец стоял у стола. Он ударил по нему кулаком, сминая скатерть, и сказал: «Чёрт!» Бабушка рыдала и упрекала себя и папу за то, что они маму «пропустили», не убедили её сделать операцию раньше.
Матвей вышел на крыльцо и сел на ступеньки.
Тень от черешни лежала на земле, вытянутая, очень широкая. Вечерняя прохлада после дневного зноя была приятна. Матвей не хотел, чтобы что-нибудь было ему приятно, но невольно вдыхал лёгкий ветерок с удовольствием.
На невысокий каменный забор влез со стороны улицы соседский Петька. Весь чёрный от загара, а может быть, и от грязи, он взгромоздился на забор вместе с железным ободом от бочки.
— У меня обруч, — сказал Петька. — Выходи на улицу, погоняем.
— У меня мама умирает, — сказал Матвей. — Ей поздно сделали операцию. Надо было год назад. Как минимум.
Петька похлопал глазами, лицо у него стало уважительное.
— Говорят, у твоей матери оказался рак?
— Да, — ответил Матвей, слегка прищурив глаза и глядя вдаль, чтобы Петька его больше уважал. — У неё оказался страшный рак.
Петька помолчал, потом сказал полувопросительно, полуутвердительно:
— Значит, гонять обруч ты не пойдёшь…
Матвей пожал плечами: мол, что за вопрос!
Лязгнуло железо. Это Петька сбросил на тротуар свой обруч. Через минуту и сам он исчез.
Высоко над головой Матвея реяли ласточки. Лёгкими стрелками проносились они со звонким щебетом. Из-под крыльца вылез Минус единица, лениво поднялся по ступенькам, виляя пушистым хвостиком, и привалился Матвею на ноги.
— Совсем ты плохо растёшь, — упрекнул его Матвей. Минус единице исполнилось два года, а он всё был как щенок.
Пёсик посмотрел в лицо мальчику преданными глазами и виновато постучал
