ты не в ту сторону поехал? — трагическим шёпотом спросила Зойка.
— В ту самую, в какую надо. Я правильно знал остановку. Мы же на другой стороне сошли, когда приехали. А теперь садились напротив. Я в окно смотрел и заметил там магазин… Нет, я ехал правильно. Ну вот, едут ребята, и я еду. Они едут-едут, и я всё еду. Долго. Потом они стали вылезать из трамвая, и я стал вылезать. Вылез, смотрю… А там дома совсем не такие. И широко как-то очень, широкая улица. Ребята гурьбой куда-то с остановки побежали. А я с ними не побежал. Что-то, думаю, не то. Такой улицы возле нашей школы нету. Тогда я спросил одного дяденьку: «Какая это улица?» Он говорит: «Это Лесной проспект. А тебе куда надо?» Я говорю: «Мне на улицу Фурманова надо». Он говорит: «Так это ты, мальчик, далеко заехал. Теперь поезжай в обратную сторону. Вон там, видишь, остановка?» И я пошёл на другую сторону улицы, в обратную сторону ехать. Только решил у кого-нибудь спросить, на какой мне трамвай садиться, но сначала стал деньги доставать. Это я напрасно сделал. Потому что снег идёт и темно кругом; тут у нас светлее, а там, на том Лесном проспекте, как-то темнее. И вот достал я деньги из кармана брюк, смотрю, вглядываюсь, сколько их там. А деньги вдруг и упали в снег.
— Ой! — пискнула Зойка.
— Ну да, упали. Я же тебе говорю, что я напрасно стал их доставать под снегом, надо было в трамвае доставать, А раз деньги упали, впотьмах их уже не найти, как я без денег в трамвай сяду? Ну, я и пошёл просто так по тротуарам в обратную сторону, куда мне ехать надо было.
Ещё яснее, чем вчера, Зойка представила себе, как Глеб один идёт под снегом, и содрогнулась от жалости к нему. Тревоги такой уже не было, потому что вот он сидит рядом, но жалость была ещё сильнее, чем вчера. И опять она почувствовала себя виноватой. Она-то ему врала, а он её искал и в такое ужасное попал. Один, во вьюгу, на далёком неизвестном Лесном проспекте. А всё-таки Глеб молодец, не растерялся. Случись с ней такое, она бы что? Заревела бы, наверно, со страху, и больше ничего…
— Иду-иду, — говорил Глеб. — Долго что-то. Озяб немножко, побежал, да споткнулся на скользком и полетел.
У Зойки задрожали губы. Ужас какой! Так она и думала, что Глеб упал где-нибудь и его снегом стало заносить. А вдруг бы совсем занесло?!
— Долго ты в снегу лежал? — хриплым голосом спросила Зойка.
— Нисколько не лежал. Чего это я буду в снегу валяться? Вскочил и дальше пошёл. Я и не ушибся ничуть. И вдруг навстречу идёт эта девушка, Аля её зовут, студентка она. Остановила меня и спрашивает: «Ты куда это один идёшь, на снежный ком похожий?» Я говорю: «Домой иду». Аля спрашивает: «А где твой дом?» Я сказал. Она говорит: «Ну, это тебе три часа шагать придётся. Давай-ка лучше я тебя довезу». И села со мной вместе в трамвай. И заплатила за меня и за себя. И мы с ней приехали.
— Я этой Але всю-всю жизнь буду говорить спасибо, — тихонько сказала Зойка. — Глебушка, послушай… а… врать я тебе никогда больше не буду!
— Это ты здорово придумала! — обрадовался Глеб.
Прошли каникулы, отшумели весёлые ёлки. Зойка и Глеб побывали на ёлке в школе и у папы на работе. А дома свою ёлку они каждый вечер зажигали и возле неё скакали. Вокруг не поскачешь — она в угол приткнута. То вдвоём скакали, то с ребятами. К Зойке в гости приходила Ира, а к Глебу — два мальчика: Петухов, который с ним на одной парте сидит, и Димка, который учится в другом первом классе, а живёт в их дворе.
И вот опять Зойка и Глеб каждое утро идут в школу.
На вид Зойка такая же, как до каникул: плотненькая, кудрявая, румянец во всю щёку. Глаза светло-серые, внимательные и часто сердитые. А то искрятся смехом. Может быть, немножко подросла за каникулы, а вообще такая же. Но это только с виду. Сама-то Зойка знает, как сильно она изменилась.
По-прежнему она покрикивает на Глеба, заставляет иной раз тащить её ранец. Но всё это понарошке, чтобы убедиться, что Глеб её слушается, и чтобы весело было.
А на самом деле Зойка гордится своим братом. Теперь она понимает, какой Глеб добрый и умный, гораздо умнее, чем она. И как вспомнит, что чуть Глебушка совсем не пропал в снегу из-за неё, Зойки, так прямо зажмурится от страха, пусто-пусто вокруг делается, настоящая ледяная пустыня.
Пятёркам Глеба Зойка теперь радуется больше, чем своим. Ведь это её брат получил пятёрку, не кто-нибудь.
Сама Зойка учится хорошо, но из круглых отличниц немножко съехала. Надоело ей так уж старательно за своими тетрадками следить и все-все уроки всегда учить тютелька в тютельку. Да и некогда ей: о многом подумать надо. Например, о Сорванце. Как он ей русалочку, козу-дерезу и Красную Шапочку показывал, а потом в трамвае домой вёз. И как давно-давно, летом, он нырял в самую глубину пруда. Что это за Сорванец такой! То он появляется, то опять исчезает. Увидит ли она его когда-нибудь ещё? Придёт он к ним в гости? Наверно, придёт. А то где-нибудь она его вдруг встретит. В сквере, на улице, в кукольном театре… Непременно где-нибудь встретит. Ведь всё хорошее обязательно должно случиться.
Увидев в Зойкиной тетрадке рядом с пятёркой тощую троечку, баба Вера головой качает:
— Ох, уж эта Зойка! Всё у неё какие-то неожиданности. То так, то этак.
— Неожиданности? — говорит Зойка. — Но ведь все дни неожиданные. Каждый день что-нибудь новое случается, чего и не ждёшь. Потому и интересно. Разве нет?
За распахнутым окном лежало море. Оно было золотое, но с каждой минутой тускнело: солнце уже скрылось за горизонтом. Чёрный кипарис стоял прямо, как часовой на посту. Казалось, он вытянулся здесь, высоченный и стройный, чтобы охранять покой живущих в доме детей. Покой!
Любовь Андреевна высунулась в окно, подставила
