— Чего было не поспать. Врач на улицу всё равно не разрешает выходить… Поешь вот, — мать поставила на стол бидон с молоком. Потом она вывалила из ведра несколько белых куропаток, чтобы они оттаяли, а так их не отеребить.
Кружку с парным молоком Ундре до краёв набивает сухарями, ждёт, пока они размокнут, — очень вкусными кажутся крошки с молоком, он выгребает их ложкой со дна.
До школы, когда Ундре жил в тундре, он никогда не пил молока и не видел коровы. А вот сейчас даже и не представляет себе жизни без тёплого, сладкого молока, которое мать берёт у Сем Ваня.
Фиолетовый рассвет чуть просачивается через окно, мороз разрисовал стёкла узорами, причудливыми деревьями. Такие здесь не растут, это, наверное, джунгли. Вот только забыл он нарисовать зверей.
Ундре подсаживается к окну, ногтями выдавливает копытца. Это прошёл лось, рога у него тяжёлые, сам он сердитый. Лось соскабливает снежные верхушки деревьев и отправляет в рот Ундре. Из-за дерева навстречу ему вышел другой, бьёт копытом, трубит на весь лес.
«У-у-у! Гу-у!»
— Такие песни только глухарю слушать, — затыкает уши мать. — Ему всё равно, хоть кричи, хоть собака лай, только глазами сверху будет хлопать.
Ундре притих. Как быстро бегают пальцы у матери, только поблёскивают на них медные и серебряные кольца. Иногда она откидывает за спину длинные косы, и те звенят. На них прикреплено много украшений и даже старых монет. Мать не щиплет куропатку, как это делает бабушка Пелагея у Сем Ваня, а будто раздевает её. Левой рукой мать держит куропатку за шею, а не за лапку. Большим пальцем быстро трёт сверху вниз. Перо не летит во все стороны, а пышной пеной струится в таз.
Ундре снова поворачивается к окну. Лось послушался и совсем тихо заблеял, точь-в-точь как овечка у Сем Ваня. Но вот сохатые рассердились, наставили друг на друга рога, разбежались — и стекло рассыпалось… От морозной струи, ударившей с улицы, Ундре захлебнулся и слетел со стула. Перо из таза выдуло, и оно закружило белыми хлопьями вокруг матери.
— О, непоседливая сорока! — мать схватила подушку и заткнула дыру.
Уши-пельмени сами просились в руки, но что-то зашипело на печи, и мать метнулась к плите.
Скучно Ундре в морозный день. От скуки он начинает разговаривать сам с собой, вспоминать свою маленькую и такую полную событиями жизнь: как жилось ему в тундре, как привезли его в посёлок, как принимали в пионеры. Почему-то в морозный день так хочется, чтобы быстрей пришла весна!
Ундре не маленький — в школе учится, сам знает, что раньше времени ничего не бывает, но в морозный день хочется увидеть весну. «Неужели нет никого на улице?» Ундре с опаской подсаживается к другому окну. Дохнёт на стекло и потрёт пальцем, дохнёт — и опять потрёт. Вот и пятнышко. С улицы виден один его чёрный любопытный глаз, а Ундре видит всю улицу, даже весь посёлок Кушеват. Вон по дороге проехал на лошади дедушка Сем Вань. Борода у него белая, и ресницы белые от инея. Слышно, как скрипит под полозьями снег да позвякивают в санях промёрзлые поленья. «Кому же Сем Вань везёт дрова и почему с ним нет Аркашки? — думает Ундре. — Тоже, видно, не выпускают на улицу».
Аркашка носит овчинный полушубок, любит туго-натуго перепоясывать себя широким ремнём. Со стороны кажется, будто Аркашка из двух половинок состоит. А Ундре носит малицу. Как же без малицы зимой? Она сшита из очень тёплой оленьей шкуры, с капюшоном, а к рукавам пришиты меховые рукавицы. Ундре даже фокус показывает: подбросит малицу вверх, а потом под неё — и готово, оделся. Аркашка тоже пытался научиться такому фокусу, но всегда застревал, вместо лица из капюшона высовывался клином затылок, а потом слышалось беспомощное: «…ой, ой, задыхаюсь, помогите», — и, кое-как сняв малицу, он долго отплёвывался от шерсти — малица-то шьётся мехом внутрь.
«Не выпускают Аркашку на улицу, — с облегчением вздохнул Ундре, — всё не одному мучиться. Что же тогда делает сегодня Клин-Башка?» Так Аркашку зовут за его голову. Сем Вань говорит, что клин на затылке его внука от «математической излишности». А Клин-Башка даже простого примера решить не может, хотя тоже занимается в математическом кружке. Учительница предложила решить задачу, как из одной цистерны в другую переливали жидкость. Надо было узнать, сколько времени проработает насос, чтобы в обеих цистернах жидкости стало поровну. Пристал Аркашка. «А какая жидкость была?» — спрашивает. Ундре по-русски хуже разговаривает и то понял, что жидкость — это то, что в руках не удержишь, только во рту можно. Учительница говорит: «Ну, допустим, вода». А Аркашка в спор: «Может, не вода, а нефть?» И так разозлил учительницу, что та сказала: «Перестань кривляться, Рогов». Клин-Башка притих. Ундре от стыда покраснел, ткнул друга локтем. Разве можно со взрослыми спорить?!
Аркашка всем хочет показать, что он много знает, ему всё нипочём. Придёт домой — портфель бросит на кровать, а из портфеля вывалятся комки снега, растрёпанные тетради. Он успел по дороге на нём покататься и в футбол его погонять.
Когда за Ундре приехали в тундру, то дедушке Валякси объяснили: такой советский закон, чтобы дети все учились в школе. Дедушке очень хотелось оставить у себя внука, но раз советский закон, Ундре и поехал его выполнять. А Аркашке, наверное, никто этого закона не объяснил. Плохо учится Аркашка, только во всякую историю с ним можно попасть.
Осенью его бабушка Пелагея повесила мешочек с изюмом в кладовке.
Клин-Башка проткнул его ножичком и говорит: «Ты, Ундре, выковыривай, а я караулить буду, никто не узнает, подумают — мыши съели», — и закрыл его на вертушку. Ундре полные карманы напихал изюма, хотел по-мышиному пискнуть, дать сигнал, но тут неожиданно пришёл Сем Вань и открыл кладовку… Дедушка Валякси целый месяц не разговаривал с внуком. Ундре хотел объяснить, что он не воровал, что это просьба друга, но дедушка и слышать ничего не хотел. И мать, вздыхая, всё отводила глаза в сторону, как будто он был уже не её сын. Ундре до того расстроился, что заболел. Дедушка присел на краешек кровати, попыхтел трубкой и сказал: «Вода долго кипит — котёл пустым оставляет. Зачем долго сердиться?» Это он себе, наверное, сказал, потому что Ундре на него и не думал сердиться. Но как Ундре стало хорошо от этих слов!..
Ундре дохнул на запотевшее стекло и растёр его рукавом. Чёрный глаз снова забегал по посёлку. За дорогой стоят дома в белых пушистых шубах, из труб тянется сизым ручейком дымок, только в доме у Роговых он вырывается чёрными клочьями и ползёт книзу. Чтобы сэкономить дрова, старики Роговы часто жгут всякие гнилушки с мусором, собирая их около складов и сельповского магазина. Дом находится в середине ограды из жердей, как в корале, который делают для загона оленей. Сем Вань каждый день подметает в ограде, даже когда снег и не выпадает. Одна дорожка ведёт на улицу, другая к бане, а третья к стайке, где живут корова, овцы и поросята. Свой двор Сем Вань любит, как и свои усы, которые по праздникам накручивает на горячую проволоку. Только про левый он часто забывает, и тот обиженно висит. Стайка у Роговых — целый зоопарк. Ундре таких животных раньше только на картинках видел. Сначала он думал, что овечка и свинья — это собаки с короткими хвостами. Да и не только он, многие ребята, впервые приехавшие из тундры в посёлок, так думали…
Роговы даже кур держат! Недавно прибежала бабушка Пелагея к матери Ундре. «Слушай, девка, — начала с порога, не поздоровавшись (она всех женщин в Кушевате, даже пожилых, зовёт «девками»!), — история со мной какая приключилась. Утром, значит, вышла я за дровами, прихожу — на тебе! По дому ведро расхаживает. Протёрла глаза, думаю, спросонок, а ведро ползёт да ко мне всё норовит. Бросила дрова, метнулась в сени и зацепилась в дверях сарафаном. А из-под ведра петух! Это мой квартирант отчебучил. Чтобы его рано по выходным не будили, накрыл петуха-то ведром!..»
Квартирант… Эх, можно только позавидовать Аркашке, что у него живёт геолог Фёдор. Вообще-то он живёт в тундре, где буровая вышка, а в Кушеват приезжает отдохнуть. Таких железных вышек на Ямале сейчас очень много. Высоко тянутся они в небо — до сорока метров каждая, и чумы кажутся в сравнении с ними совсем маленькими, как ондатровые норки.
Про комсомольско-молодёжную бригаду, где работает Фёдор, в газетах пишут, а бабушка Пелагея: «квартирант»! Так называет, потому что деньги с него берёт за проживание. Дедушка Валякси за это недолюбливает Роговых. У ханты и обычая такого нет. Они даже и не спрашивают, сколько дней собирается у них прожить человек. Это его дело, когда надо, тогда скажет. Уезжает человек — сзади к нартам привяжут мешочек, в нём всегда найдётся что поесть. Ведь дорога в тундре неожиданно может оказаться длинной: злая вьюга заметёт, волки оленей напугают, нарты сломаться могут.
Но есть у дедушки Валякси непростительная слабость. Из тундры приедет, к Сем Ваню сходит. Браги выпьет, придёт, сложит под себя ноги и, раскачиваясь на пятках, до позднего вечера песни поёт: «Мои олени самые жирные, у ветра много глаз, но догнать моих оленей он не может».
