Ревели в селе недоенные коровы, лаяли собаки. Высокие столбы дыма чудовищными кустами поднимались над селом; и так до тех пор, пока из них не выбивались красные языки пламени. На огородах бегали поросята, нарочно выпущенные из фермы, по всему селу разбрелась скотина…
Едва железнодорожный эшелон с эвакуированными женщинами и детьми остановился на станции, как на него с пронзительным свистом стали пикировать появившиеся из-за облаков «юнкерсы». От самолетов сразу отделились темные точки. Увеличиваясь на глазах, они с нарастающей быстротой бешено неслись к земле, а потом выше островерхих тополей выросли черные тучи взрывов. Когда дым рассеялся и пыль осела, на месте вагонов в огне корчились железные остовы.
Как только из Бушева, Синявы, Ракитного отошли последние воинские части, раздался глухой взрыв: высоко в воздух взлетел железнодорожный мост через реку. На нефтебазе открыли цистерны. Бензин, керосин длинными ручейками стекали прямо в речку.
Наступила тревожная, в зловещих заревах ночь. Никто не спал. До самого утра вокруг пылало небо, красные языки пламени видны были далеко в степи. В огородах, садах, возле домов рыли ямы: люди прятали все, что еще можно было укрыть.
А через село отходили последние солдаты… Последние!.. Хотелось выбежать на улицу, остановить их и громко крикнуть:
«Не уходите! Куда вы? А как же мы?»
Утром из орудий и пулеметов фашисты обстреляли село, а в полдень по улицам прошли первые вражеские танки.
Сворачивали во дворы, заезжали в сады, крушили груши, яблони — маскировались.
Открывая люки, фашисты вылезали из бронированных укрытий и быстро расползались по домам, как саранча.
Послышались первые грубые слова на ломаном русском языке:
— Матка! Яйки, млеко, давай, давай шнеллер!..[2] По главной улице автоматчики провели троих тяжелораненых красноармейцев.
Визжали поросята, кудахтали куры; немцы шныряли по дворам и по сараям — охотились за живностью. Повсюду раздавались короткие автоматные очереди.
К вечеру Володя пробрался на луг нарвать травы — второй день кролики в клетке некормленые. Вдруг в густых кустах, чуть ли не у самой воды, он заметил — что-то чернеет…
Осторожно раздвинул ветки и вздрогнул. Там лежал мужчина. Густая рыжая щетина, взъерошенный чуб, болезненный блеск глаз. Высохшими, потрескавшимися губами он едва прошептал:
— Не бойся, мальчик…
Володя пристально вглядывался в обросшее лицо. Мужчина показался ему знакомым.
— Принеси мне что-нибудь поесть, — попросил он.
— Я мигом! Только вы подождите здесь, — ответил мальчуган и исчез в кустах.
Только по дороге вспомнил, где он видел этого человека. Ну конечно же, в школе! На уроке немецкого языка сидел инспектор. Как раз напротив Володи. Что-то торопливо писал. Володю сзади вдруг подтолкнули:
«Это не инспектор. Это учитель из соседнего села».
Володя мельком взглянул на инспектора. А тот, приложив палец к губам, так тепло и приветливо ему улыбнулся, что мальчик смущенно опустил глаза…
Володя не заставил себя долго ждать. Он принес горшок каши и добрую половину буханки хлеба.
— Ешьте на здоровье!
Дрожащими руками «инспектор» взял из рук мальчугана горшок и жадно принялся за еду. Растерянный Володя отвернулся.
Перекрывая крики, рев моторов, треск автоматов пьяные немцы горланили:
Вир воллен нах райтен,
Гиммер вайтер унд вайтер нах остен,
Юбер ди грюнен визен унд фельдер,
Дас зинд унзере хоер тройме!
Володя снова посмотрел на «инспектора». Тот уже вытер губы и старательно выбирал крошки хлеба из бороды.
— Что они поют? — спросил Володя.
— Старинную немецкую песню. Первый раз я услышал ее еще в восемнадцатом году, когда на Украину пришли кайзеровцы. В ней поется о том, что немцы должны во что бы то ни стало завоевать Восток:
Будем мчаться на восток,
Дальше мчаться на восток,
По лугам и по полям,
Наша цель, мы знаем, там!
На противоположном берегу послышались шаги, шелест травы, приглушенная немецкая речь.
Володя с «инспектором» припали к земле.
— Здесь глубоко? — спросил хриплый голос.
— Купаться не опасно, — ответил другой. — Места мне знакомые. Я здесь работал землемером до тридцать девятого года, выполнял задание самого адмирала Канариса. Так что речку эту я хорошо изучил для будущих танковых переправ. А потом пришлось убегать в фатерланд[3].
Раздеваясь, немцы продолжали, наверное, давно начатый разговор.
— Туземцы должны понимать, что Украина завоевана немецкой кровью, — сказал тот, с охрипшим голосом. — Я всегда помню слова фюрера о том, что реорганизация Востока останется фантазией и утопией до тех пор, пока не осуществится политика колонизации и массового истребления местного населения.
— Да, да, именно так, — подтвердил другой немец. — Я знаю эту страну, и в дальнейшем вы будете иметь возможность сами убедиться, что все советское население насквозь пропитано коммунистическими идеями, что этих, как вы удачно выразились, туземцев нельзя ни в коем случае считать своими союзниками.
— Украинское население далеко не полноценно. У него нет никакого права чувствовать себя хозяином земли. Образование сведем до минимума. Перед великим походом, как справедливо инструктировал нас Пауль Даргель, надо взять за правило превратить Украину в территорию для полного заселения немецкими крестьянами. Даже немцам, тем, которые звонят во все колокола по поводу расцвета других национальных культур, место только в концлагере. И здесь не должно быть никаких уступок! Мы будем этими людьми управлять, заставим их работать на нас так, чтобы они помогли нам выиграть войну. Мы завоевали Украину для того, чтобы дать Германии необходимое для нее жизненное пространство и источник продовольствия.
— Вы были на совещании, которое проводил Кох?
— Да, — охотно подтвердил «землемер». — Светлая голова, государственный деятель, гений которого предвидит будущее. Я слушал его речь и приехал сюда выполнять его указания. Украина для нас — главный поставщик не только продовольствия, но и рабочей силы. Это мост на Кавказ и добрая житница для рейха.
Володя ничего не понял из разговора, но когда ему все подробно объяснил «инспектор», мальчуган глубоко вздохнул и задумался.
На том берегу немцы уже выкупались. Оделись и закурили…
— Вы здесь надолго задержитесь?
— Нет. Для проведения в жизнь политики, о которой мы сейчас говорили, я в это село привез хорошего хозяина. Шефом у туземцев будет герр Кнейзель. Через несколько дней мы соберем большую сходку и выберем старосту. Пускай довольствуются новым самоуправлением.
— Помните: никакой сентиментальности. В ближайшее время переловим коммунистов и немедленно всех, до единого человека, уничтожим. Местное население должно содрогнуться от страха. Потом будем творить с ними все, что угодно…
…Утром снова пришел Володя на старое место. В кошелке лежали бутылка с молоком, кусок хлеба, прикрытые сверху травой.
Но в кустах никого не оказалось. Под лопухом нашел вымытый горшок и ложку…
Побежал назад, в село. И видит — по улице немцы ведут «инспектора»… Спрятался за забором, а когда «инспектор» и немцы прошли мимо него, мальчуган, спотыкаясь и глотая слезы, виновато побрел вслед за ними.
«Инспектора» вывели на опушку леса. Там уже в канаве сидела жена капельмейстера с маленькими детьми, которые испуганно жались к матери. Под деревом с автоматами наизготовку стояли фашисты.
Володя присел за кустом.
Старший, с рыжими волосами и веснушками на руках, с засученными рукавами, уставил водяные глаза на «инспектора», расстегнул кобуру, вытащил парабеллум и угрожающе спрашивал, будто подтверждал:
— Коммунист?
«Инспектор» молчал, презрительно глядя палачу прямо в глаза.
К гитлеровцу подошел переводчик в гражданском, захлебываясь, сказал:
— Герр зондерфюрер, ер ист коммунист![4] — и ударил «инспектора» ногой в живот.
«Инспектор» охнул, схватился руками за живот… Потом выпрямился и бросил в лицо предателю:
— А ты, мерзавец, за сколько продал родную землю? За пачку сигарет? За кусок сала, который фашисты у наших детей отняли и тебе, как собаке, бросили?
Немец взвел парабеллум и, не целясь, трижды выстрелил в «инспектора».
Вскрикнула супруга капельмейстера, заплакали дети.
Переводчик кивнул в сторону женщины с детьми и сказал зондерфюреру:
— Муж у нее коммунист, капельмейстером работал в селе…
