Очень интересно живётся на нашем перекрёстке.
Как-то утром я проснулся, поглядел в окно, смотрю — моя школа готова. Уже окна моют и приколачивают вывеску.
Папа говорит:
— Приличный дом получился.
А мама говорит:
— Просто чудный. Ну, Мишка, пойдём покупать учебники, тетради и всё такое.
Пошли мы по магазинам, всё купили и вернулись домой.
Я весь день очень волновался. Даже папа у меня спросил:
— Может быть, у тебя живот болит?
На другое утро мы с папой вышли из дому вместе. Папа — к себе в пожарную команду, а я — к себе в школу.
— Ну, — говорит мне папа, — учись получше.
Я говорю:
— Ладно. И ты свои пожары туши получше.
А когда я возвращался из школы, по нашим улицам уже мчались трамваи и троллейбусы, и на перекрёстке стоял — кто бы вы думали?
Милиционер — вот кто! Это был превосходный милиционер. Он был весь в белом. На одном боку у него был револьвер, на другом боку — сумка; потом у него был противогаз, потом — свисток, каска, белые перчатки... И на нашем доме теперь висел специальный телефон для нашего милиционера.
— Вот так раз, — сказал я, — теперь-то у нас есть свой милиционер.
Я стоял и смотрел на него.
Лицо у него было весёлое, загорелое, и я заметил, что у него были маленькие усы. И нос у него был курносый. Ну и милиционер!
Он ловко повернулся и показал рукой, что трамвай может ехать. И запретил ехать троллейбусу.
А потом опять повернулся и позволил ехать троллейбусу. А уж автомобилю запретил.
Ну и слушались же все вожатые и шофёры нашего милиционера!
А один, весь в кожаном, не послушался. Милиционер свистнул в свисток и сказал ему:
— Как это я должен понять? Может быть, вы хотите устроить аварию? Может быть, вы вовсе не шофёр? Может быть, вы не знаете правил уличного движения? Вы слишком много себе позволяете, гражданин! В следующий раз я вас оштрафую.
Он козырнул и махнул рукой, показывая этим, что шофёр может ехать дальше. А шофёр сказал:
— Извиняюсь, товарищ начальник.
И поехал.
Я пришёл домой из школы, помыл руки и сел обедать. Как раз на обед были мои любимые сосиски. Вот я съел три сосиски и стал быстро есть компот, а моя мама и говорит печальным голосом:
— Во-первых, не болтай ногами, а во-вторых, не торопись. Сегодня придётся тебе посидеть дома.
Я спрашиваю:
— А почему, интересно?
— Потому, — мама говорит, — что сегодня будет воздушная тревога, и, возможно, газовая. Это вроде войны. Такое обучение, чтобы, если наступит война, люди знали, что им делать. Учебная игра.
— И ты будешь играть?
Мама грустно посмотрела на меня и сказала:
— К сожалению, нет. У меня режется зуб мудрости и температура тридцать девять. Мне запрещено выходить из дому.
— Вот так да! — сказал я. — Что это ещё за зуб мудрости? Разве у пожилых людей растут зубы?
— Всё бывает, — сказала мама, — но только я ещё, Миша, не пожилая, а молодая... Дать тебе ещё компоту?
Наелся я и лёг полежать. А мама у меня стала выспрашивать про школу, какие там ребята и с кем буду дружить. Поговорили мы с мамой, потом попили чаю, а тревоги всё нет. 51 чуть было не заснул, вдруг мама спрашивает:
— Слышишь?
Можете себе представить — все гудки завыли. И по радио какой-то дяденька говорит, что тревога. И сирена воет. Мама погасила электричество, и мы с ней сели к окну. И видим — все окна тёмные. И везде темно.
Только один наш милиционер стоит в противогазе под синим фонарём. 51 сразу спросил у мамы:
— Мам, а почему он синий фонарь не погасил?
— Потому, — мама говорит, — что сверху, с самолётов, синий свет вовсе не видно.
Вдруг едет машина. Милиционер её сразу остановил и всех пассажиров отправил в парадную. А шофёру погрозил пальцем.
— Правильно, — мама говорит, — нечего разъезжать, когда тревога. Бросят бомбу с самолёта—и пропали люди.
Потом наш милиционер остановил трамвай. И пассажиров быстро повёл в мою школу.
— Какие новые школьники, мам! — говорю я. — Видишь, с бородами.
Тут бомбы стали падать. 51 немного испугался, но мама мне сказала, что это бомбы не настоящие и чтобы я не прыгал у неё на коленях, а то я ей колени отобью. В это время наш милиционер остановил человека в очках.
— Попался, — мама говорит, — не будет теперь без противогаза бегать!
И объяснила мне мама, что человек в очках теперь уже считается отравленным газами и что его сейчас повезут лечить. И мы с мамой стали смеяться. Очень уж было смешно смотреть, как этого, в очках, стали укладывать на носилки, а он брыкался и хохотал.
— Наверное, щекотки боится, — сказала мама, — как ты.
Этого, в очках, втащили на носилках в автомобиль «скорой помощи», и автомобиль уехал. А бомбы стали падать всё чаще и чаще. Улица совсем опустела, и только наш милиционер по-прежнему стоял на своём посту и осматривался по сторонам.
— Какой всё-таки бесстрашный, — сказал я, — бомба ведь может упасть на него. Верно, мам?
— Советский милиционер никогда не убегает,— сказала мне мама, — он ничего не боится и всегда стоит на своём посту. И когда наступит война, он не убежит и не испугается, а так же будет охранять наш город, наш труд, и порядок, и спокойствие, как сейчас.
Упала ещё одна бомба, и наш милиционер опять не испугался. Он только повернул голову туда, где дымилась бомба, и пошёл звонить по своему телефону.
Потом приехали дегазаторы, посыпали чем-то белым наш перекрёсток, и тревога кончилась.
От нашего дворника я узнал, что милиционера зовут Иван Фёдорович, а фамилия его — Блинчик.
— Умный человек Иван Фёдорович, — говорил дворник, — умнейший. Ты думаешь, каждый, как захотел, так и стал милиционером? Ничего подобного.
— Вас бы не взяли? — спросил я.
— Никак, — сказал дворник. — Ни за что. Я плохо вижу. У меня один глаз здорово видит, а другой глаз безобразно видит. Такой милиционер уже не годится. Понял?
— Конечно, — сказал я.
— Или, например, глуховатый, — говорил дворник, — тоже не годится. А у нашего Ивана Фёдоровича Блинчика всё в полном порядке. У него зрение превосходное. Глуховатости никакой.
И школу он кончил. Вроде твоей, но только для милиционеров. Он там всему научился. И как стрелять, и как стоять на посту, и как регулировать движение. Не так-то просто.
— Да, — сказал я, — не так-то просто.
Постепенно я познакомился с нашим милиционером. Когда я шёл в школу, он уже стоял на своём посту. И я, переходя улицу, всегда соблюдал правила уличного движения.
— Вы лучший пешеход на моём посту,—сказал мне Иван Фёдорович. — Мне всегда приятно, когда вы переходите мою улицу.
— И мне приятно переходить вашу улицу, — сказал я, — будем знакомы.
Так мы и познакомились.
И с тех пор каждый раз, когда я иду в школу, Иван Фёдорович Блинчик мне козыряет. А я делаю ему пионерский салют, хоть я ещё и не пионер.
У меня есть один товарищ, Геня Лошадкин. У Гени есть папа — очень полненький, в кепочке с пуговицей. Вот как-то идёт Генин папа по улице и кушает апельсин. Покушал, покушал и бросил корки на тротуар. Вдруг свисток. Это мой знакомый милиционер свистнул Гениному папе.
— Что такое? — спрашивает Генин папа. — Моя фамилия — Лошадкин. Вы мне свистнули?
— Вам, — говорит Иван Фёдорович. — Или подберите корки, или заплатите штраф. Нельзя сорить на улице.
— Что такое? — говорит Лошадкин. — Это просто удивительно. Куда же мне деть мои корки?
— Бросьте в урну, — посоветовал Иван Фёдорович и козырнул. Он был очень вежливый.
— Не хочу, — говорит Лошадкин.
— Ах так, — говорит Иван Фёдорович, — ну, так знайте, что вы и ваш сын очень несознательные люди. Вам известно, что ваш сын Геня ни больше ни меньше как катается на трамвайной колбасе? Я его два раза уже снимал с трамвайной колбасы. Мне стыдно думать, что бывают такие несознательные отцы и дети. Вы уже пожилой гражданин — и вдруг швыряете корки на тротуар. А если кто-нибудь поскользнётся на вашей корке и сломает себе ногу?
На новеньком, чудном бульваре вы швыряете свои корки... И ваш сын катается на колбасе... Я удивляюсь!
Сказав это, он опять козырнул, а Лошадкин говорит:
— Не хочу в урну, вы мне настроение испортили.
Ивану Фёдоровичу пришлось взять штраф, и у него тоже испортилось настроение. А я перестал дружить с Геней за то, что он катается на трамвайной колбасе. И кроме того, Геня сказал мне, что мой папа вовсе не пожарный. Как будто раз пожарный, то и ходи всё время в каске.
