— Я научилась. Научилась гладить рубашки.
Повисает молчание. Проходит час и редактор говорит:
— Но ты же можешь не писать всю эту проходную чепуху. Её буду писать я. А ты будешь писать свои баечки, рассказики и истории. Их править не надо. Да и просто нельзя, я считаю.
«Баечки»! Слово-то какое! Меня передёргивает. Смотрю и думаю: а ведь это хороший редактор. С ним можно работать. Может быть, даже нужно. Только…
И я вздыхаю. На душе скребут кошки.
— Ну, хорошо, — опять говорит редактор, — я понимаю. Ты не журналист. Ты писатель. Ну не пиши текучку, пиши байки. Рисуй комиксы. Да?
Я киваю. Чувствую, что вру, но киваю. Может, уже начинаю привыкать?
Проходит неделя. Редактор говорит:
— Кстати! Чуть не забыла. Лена и Оля. Придёте на встречу со школьниками?
— Надо, — говорим, — придём. А с кем встреча-то?
— Да с вами же!
И мы приходим в просторную, как в университете, доверху набитую школьниками аудиторию, и садимся. Я на стул, Ольга — на стол. И всё детям рассказываем. И как ругаемся с редактором. И чем занимаемся по совместительству. И сколько нас в редакции есть (целых пятеро), а сколько должно быть (около пятнадцати). И как правит текст редактор (убийца!). И как я рисую с пометками для Уны: «Убрать нос, он здесь лишний». «Это диван, переделай в унитаз». Или: «Поменяй эти глаза на вон те, справа». И как мы протаскиваем мимо редактора заголовки типа: «На попе розочка» (это про татуировки текст был). И про то, как используем своих детей для работы.
Всё это имеет шумный успех. Успех портит завуч школы, которая сообщает детям, что теперь они могут задавать нам вопросы.
— А сколько вам платят? — кричит с места какой-то мальчик.
— Это… — мы попёрхиваемся. — Это зависит от многих обстоятельств. От очень многих. Которые меняются слишком часто, чтобы можно было сказать что-то определённое.
— Скажите, вы можете рекомендовать выбирать вашу профессию? — спрашивает одна девочка.
Ну и дети теперь пошли. Мы в их возрасте такими не были. Но что же отвечать? Ведь что-то надо отвечать!
— Только, если вы ничего не можете с собой поделать, — подумав, отвечаем мы.
Дети хлопают, смеются. Напоследок нам вручают цветы — красные гвоздики. С ними мы выходим из школы: уже декабрь, очень холодно, дует ледяной ветер.
— Мы с тобой, — дыша на замёрзшие пальцы, шутит Медведь, — как ветераны войны.
Молча киваю.
— Я так понимаю, Лена Фёдоровна смотрит на волю, в пампасы? — интересуется Медведь.
— Ты знаешь, до того, как нас пригласили в «Школу» мне казалось: я так устала быть вольным журналистом. Вечно метаться в поисках заказа. Прикидывать, про что можно написать и куда это можно продать. Хватать всё подряд: от репортажа из родильного дома до проблем высотного строительства. Считать копейки. Не иметь представления, сколько же я зарабатываю. Сегодня густо, завтра пусто. Думала: как хорошо было бы устроиться в штат какого-нибудь журнала. Чтобы была, наконец, ясность, сколько и какой работы я должна выполнить и что за это получить. Чтобы не тревожиться, что со мной будет завтра. Чёрта с два. Медведь, я хочу обратно. На свободу. Пусть она стоит дорого, мне всё равно.
— А вот я по-прежнему хочу в штат. Чтобы хорошо платили. Знали, чего хотят и, желательно, чего не хотят. Хочу не беспокоиться о завтра. Мне тридцать лет, Лена Фёдоровна. Я так устала, что Медведя кормят ноги!
— Значит, коллега, наши дороги разошлись?
— Почему? — бормочет Медведь. — Мы всегда сможем… придумать что-нибудь вместе. Знаешь, что хорошо в свободном полёте? Никогда не знаешь, что принесёт попутным ветром. Кто знает, что нас с тобой ждёт? Мы ещё поработаем!
Но мы обе понимаем всё. Попутный ветер подгоняет нас в спину, залезает за шиворот и в рукава.
— Помнишь, — говорю, — директора цирка? Что-то должно быть важнее. Каждый должен сделать свой выбор и этот выбор должен быть безошибочным. Я знаю, что редакторов будет ещё много — всяких. И знаю, что всю жизнь буду доказывать им простые вещи. Такова наша профессия. Мне не жаль много работать. Я готова заниматься рекламой. Но…
Это «но» ещё нужно сформулировать. И вдруг я понимаю, в чём дело.
— Я хочу делать всё это для себя. Хочу быть капитаном на корабле свободного плавания. Сама решать, что важно, а что неважно, хороша идея или плоха, как надо и как не надо. Хочу быть сама себе хозяйкой.
— Э, да Тендер тебя отравила: ты думаешь о своём проекте!
— А что, я хуже Тендер? Я тоже порядочный самодур и сумасброд. Тоже люблю сначала действовать стремительно: придумала — сделала. А не слушать всяких там: «Так никто не пишет!» В конце концов, я многому у Тендер научилась! Теперь я, наконец, понимаю, чего хочу: писать смешные штуки.
— Для детей? — интересуется Медведь. — Или для взрослых?
— Но ты же видишь: я пишу как будто для детей, а читают родители. Пишу родителям — читают дети.
— Да, это путаница. Это у тебя больное место.
— Нет, это не больное место. Впрочем, даже если это оно, его надо использовать. Вот смотри. Мы всё время ругаемся: какие ужасные у нас дети! Нас в их возрасте от книги было не оттащить, а они… А знаешь, почему мы читали?
— Потому что у нас компьютеров не было.
— Нет. Ведь не перестанешь же ты есть шоколад только потому, что у тебя есть мороженое? Так и тут. А мы читали потому — ну, вспомни! — нам же маленьким вслух читали!
— Я тоже своей дочери читала. Пока она была маленькая. Где я время возьму?
— Медведь, — говорю, — посмотри на неё. Да, она вертихвостка. Хулиганка. Вся в мать. Но ведь она читает. Я видела ужас на её столе. Она интересуется биологией, ездит верхом, хочет быть ветеринаром и…
— Все в её возрасте хотят быть ветеринаром.
— Не сбивай меня. Я хочу сказать, это ты научила её мечтать. Наша беда в том, что мы совсем разучились это делать. Как человеку понять, чего он хочет, когда он не знает, где искать, как? На что это может быть похоже? А это — будешь гоготать — убью! — это книги, Медведь. Я хочу писать такие книги, чтобы читали и дети, и взрослые — вместе. Чтобы им было, о чём поговорить потом, поделиться друг с другом своими бедами и победами. Так мы научимся понимать друг друга. Вот это моя мечта.
Медведь долго молчит.
— Убиться веником! — бормочет она, наконец. — Эх, Лена Фёдоровна! Ведь это утопия! А ты теперь без мужа!
Это правда: начавшийся экономический кризис разрушил мою семью. Кому теперь нужны мои глаженые рубашки!
Но знает об этом один Медведь.
— Я знаю, чего не хочу, — продолжаю я, — у меня не будет никаких Мракобесенко, никаких грустных, на всё согласных тёть, никаких Елизаветинских — и Тендер.
— Я так понимаю, что на таком корабле и денег у тебя не будет, — тихо добавляет Медведь.
— Ничего, я что-нибудь придумаю. И пусть только сунется какое-нибудь серьёзное рыло — выгоню!
Дальше мы идём уже без разговоров, молча и быстро: попутный ветер — не шутка.
* * *
Приближается Новый Год. Каким он будет — мы не знаем. Работаем мы теперь из дома. Шесть раз госпожа Тендер объявляет, что журнал закрывается, и шесть раз это оказывается неправдой. До нас доносятся слухи, что Тендер добралась до Кремля и добыла там какие-то гранты и субсидии. Корректора Катю пригласили стать редактором нового приложения к журналу, посвящённого русскому языку. Мои материалы сданы на полгода вперёд. Мне никуда не нужно. Я пытаюсь записать в блокнот новые темы, но вместо них там появляется сначала два десятка кривоногих кошек, потом странное существо по имени Модест, Редкий Белый Жираф, и толстая лиса. Я собираюсь собраться с силами и написать про очередного Петю, но вместо двух статей получается только одна. Дальше по привычке:
«Дорогие дети! Должны доложить: делать добрые дела — драгоценный дар! Достаёшь доску, дрель — дрр! — дед доволен диваном. Доложите, друзья, двадцать два добрых дела! Дожидаемся. Дяди, деды, другие доброжелатели».
А потом вдруг:
«Бездомный бродяга Булкин болтался без бремени богатства. Былое бередило, безнадёжило…»
Но делается это машинально: в голове у меня нет ни лис, ни жирафов, ни доброжелательных дядюшек. Мне нужен сюжет для книги. Мысли налезают одна на другую, путаются и перемешиваются. Я как будто иду сквозь туман, пытаясь рассмотреть что-то такое, что вот-вот станет видно…
За два дня до Нового Года Технический едет в офис и увольняется. Следом пишу заявление я.
* * *
— Мама! — кричит Саша, и скачет по прихожей. — Как прекрасно, что тебя уволили!
— Меня не уволили, — брюзжу я. — Я сама сбежала.
Но Ужасный Мальчик меня не слушает.
— Ты знаешь, я счастлив! — он берёт меня за палец. — Идём скорее, будем играть в «Небесных ястребов!».
