В бондарку с мешком в руках входит Аграфена, очень толстая, румяная и насмешливая женщина. Она всегда старается ущипнуть Тимку за нос и всегда говорит: «Ну, как дела, мужчинка?» Особенно злит Тимку «мужчинка», и ему хочется при Аграфене казаться старше, строже. Но и это ее веселит. «Смотри, какой у тебя помощник грозный!» — восторгается она, ласково глядя на дядю Антона.
«Опять за стружками»,— подумал Тимка и отвернулся, чтобы не догадалась Аграфена, как он не любит ее.
Аграфена сразу заговорила, завеселилась. В бондарке повеяло духами и магазинным платьем — Тимке захотелось чихнуть. Но дядя Антон будто и не увидел Аграфену, не сказал ей ни слова. Она обидчиво, как маленькая, надула губы, сердито сощурилась, очень тоненько проговорила:
— А скучища-то какая тута! Иль помер кто?
Быстро нагребла каких попало стружек, пошла к двери, так поводя мешком, что, казалось, и мешок был чем-то очень недоволен.
Интересно: дядя Антон ничуть не боится Аграфены, даже подшучивает над ней, а если Тимкина мать придет, совсем теряется, краснеет, как мальчишка, и даже голос становится у него какой-то слабый, пугливый. Мешок ей сам набивает — и обрезками самыми лучшими, потом несет до двери и улыбается, точно виноватый. Раз вечером до самого дома нес.
Но вот уже три дня мать не приходит за стружками. Может, некогда?.. Почему же тогда Аграфена сказала Тимке: «Твоей мамке нельзя ходить в бондарку — Антон разучится бочки делать»?
Тимка достругивает вторую клепку, кладет на колени наструг, смотрит как работает его друг. Дядя Антон обошел вокруг бочки, обстругал ее молотком, обслушал. Молоток отскакивал, точно от бубна, бочка звучала упруго, гибко — каждой тонкой, туго натянутой клепкой. Дядя Антон повалил ее набок, сильно толкнул ногой. Бочка, подпрыгивая, открыла дверь, выкатилась во двор, желто сверкнула на солнце и скрылась под навесом — там рядами горбились такие же свежие желтые рыбные бочки.
Дядя Антон улыбнулся: «Ловко, правда?» — и сказал:
— Перекурим?
— Пора! — соглашается Тимка и поглядывает на дощатую перегородку, за которой живет дядя Антон.
Там стоит кровать, стол, вместо стула прилажен старый бочонок. И пахнет всегда табаком, хлебом, луком — всем таким хорошим, как в шалаше на рыбалке.
— Опять не завтракал? — перехватил Тимкин взгляд дядя Антон и необидно нахмурился. — Ну, закуси малость. — Он уже затянулся толстой самокруткой из газеты, и в открытые окна длинными плоскими струйками плывет острый табачный дымок.
Тимка идет за перегородку, ест кашу с салом из закопченного солдатского котелка — у дяди он остался со службы, — запивает холодным молоком и думает: «Почему Антон сегодня такой строгий?..» Вот он вздохнул тяжело и шуршит газетой — снова свертывает папиросу. Тимка прислушивается, и, хоть каша очень вкусная (как дядя говорит: «антоновская») и хочется еще есть, он облизывает ложку и со стуком кладет ее рядом с котелком: неловко возиться с кашей, когда другу так тяжело.
Тимка подходит к своему услону, садится и тоже вздыхает. Дядя Антон смотрит на него, потом говорит:
— Хорошо, браток, что чувствуешь чужое горе, товарищем будешь. Только ты не вздыхай, рано еще. — Дядя несколько раз подряд затянулся, выпустил облако дыма, поплевал на папиросу. — Каждому человеку бывает трудно. Вот и моя очередь пришла... Ты знаешь, Васек у меня есть, сынишка. Так вот, он не приедет к нам сюда — мать не желает ехать... Тайги, значит, боится, квартиру городскую жалко, а может, еще почему-то... — Дядя Антон прячет в карман кисет, его коричневые и шершавые от дерева пальцы мелко дрожат. — Это не то что твоя мать — вдвоем с тобой прикатила... — Он, щурясь, смотрит в окно.
Тимка заметил на верстаке, в углу, где скапливались мелкие, похожие на пыль стружки, белый конверт с большими марками и печатями. Он собирал красивые марки, но эти ему не захотелось даже посмотреть.
Дядя Антон рассказывал про Ваську, и Тимка знал, что он учится в третьем классе, любит мороженое и цепляется за автомобили; и еще любит рыбачить и ходить в лес. Он немножко конопатый, немножко рыжеватый — «в меня пошел,— говорит дядя,— огнистый» — и немножко драчун. Но это ничего, что драчун. Раз-два задать ему трепку — живо перестанет кулаками махать. Зря Васька не приедет. Тимка так ждал его, даже удочку ему выстругал и за поселком, на мари, гнездо бекаса с желторотыми птенцами для него отыскал.
Вот бы письмо написать Ваське...
— Ну, мастер-мастерок, кончай мечтать, будем работать! — сказал очень громко дядя Антон, подкатил новый дупель и принялся осаживать обручи.
Тимке теперь казалось, что набойка и молоток у дяди Антона стучали не очень складно и звуки были невеселые.
Когда в окнах бондарки погасло желтое вечернее солнце и стёкла глубоко засветились синим небом, Тимка пошел домой. Он отшмыговал все свои пятнадцать клепок и завтра будет собирать дупель. А если постарается, то и донья вставит — вот и бочка. Полуцентнеровка, «икрянка», как говорит дядя Антон. Тимка унесет ее домой и отдаст матери — в хозяйстве пригодится.
Бочка как бубен,
Бочка как мяч.
Тронь эту бочку —
Пустится вскачь! —
приговаривает Тимка, подбирая шаг, и смеется, смеется потому, что немного устал, что из-за сопки дует соленой сыростью моря, всегда такой тревожной, куда-то зовущей; потому, что хочется увидеть мать, заглянуть ей в глаза, что-нибудь сказать хорошее — он ведь целый день ее не видел. Тимка шагает быстрее, затем бежит, думает: «Только бы не ругалась, что поздно явился», — на ходу загоняет во двор поросенка, бросает у сарая мешок со стружками и вспрыгивает па крыльцо.
Мать только пришла, от нее пахнет свежей рыбой, брезентовый фартук — в блестках чешуи. Она работает резчицей на плоту, хорошо работает. Тимка знает это: ее портрет никогда не снимают с доски Почета у конторы.
Знает Тимка и то, что мать у него «симпатичная и нравная». Об этом сказал в прошлом году Кешка-рыбак, здоровый, сильный парень, к которому подойдешь — и робко становится, такой он грубый. «Мамка, говорит, у тебя симпатичная и нравная бабенка, пошел бы за ней к самому черту в пекло, а вот ты курносый и конопатый, — наверно, в отца-стервеца уродился», — и так ухватил Тимку за ухо, что у него из глаз искры посыпались.
Тимка долго думал, что такое «нравная», а потом спросил у матери и понемножку рассказал ей все. На другой день он увидел, как мать подошла к Кешке-рыбаку, отозвала его в сторону и что-то такое сказала, что грозный Кешка покраснел, жалко заулыбался и ушел, страшно глянув на Тимку.
А ему и сейчас непонятно, почему Кешка испугался его матери. Она совсем и не сильная и даже плачет потихоньку, когда кто-нибудь ее обидит...
Тимка смотрит в глаза матери, потемневшие, слегка прикрытые, пожалуй, от усталости, спрашивает:
— Сколько нарезала?
Она улыбается — так она улыбается только Тимке, — говорит:
— Три с половиной тыщи!
— Ого! Три с половиной тыщи! — Тимка берет мать за руку, прохладную, влажную, вспухшую от воды. — А я все пятнадцать отшмыговал, завтра бочка будет!
— Молодец!
Мать ворошит ему нечесаные волосы, вздыхает, наверное опять думает, что некому следить за ним, Тимкой, — будто он маленький! — и идет на кухню.
Ужин готовят вместе. Тимка растапливает печку, наливает в кастрюлю воды, потрошит рыбу горбушу — знает, эта работа надоела матери на плоту, — затем идет на огород нащипать зеленого луку. У них только две грядки, но зовут они их огородом, сами раскорчевали землю, перемотыжили и загородили. Посадили всего понемножку. Есть лук, огурцы, помидоры и даже два арбуза. Лук растет хорошо, ему нипочем туман и, как говорит мать, не боится морского духа; огурцы чуть завяжутся — и сразу желтеют, этакие маленькие старички; помидоры приходится солить зелеными, а арбузов и совсем не бывает, так просто посадили, чтобы Тимка увидел, какие у них листики и стебельки.
В огороде роса, пахнет огуречной и помидорной ботвой, чем-то нездешним, южным, солнечным. Тимка жадно дышит, словно хочет пропитаться этими запахами, и, не торопясь, долго щиплет першащее нос матово-зеленое луковое перо. Бродит Тимка между грядок, мокнет от росы, а думает, что он где-то далеко, за горами, куда прячется солнце...
Сегодня в гости пришла Аграфена. Она дала о себе знать еще во дворе: громко стукнула калиткой, толкнула за что-то поросенка — тот взвизгнул. Поднялась на крыльцо, увидела в окне свое отражение, быстро прихорошилась, крикнула, открывая дверь:
— Ой, Милашка, чтой-то я тебе расскажу!
Тимкину мать звали Мила, но Аграфена кликала ее только по-своему, да и Тимку она называла, как ей вздумается: если веселая — Тимчиком, если сердитая — Тимохой. Очень любила свою поговорку: «Мы, солдатки, бабы хватки», а когда с кем-нибудь ругалась, то кричала: «Я тебе покажу Сталинград!» Кешка-рыбак говорил, что она самая ласковая женщина на планете Земля.
