Тимкину мать звали Мила, но Аграфена кликала ее только по-своему, да и Тимку она называла, как ей вздумается: если веселая — Тимчиком, если сердитая — Тимохой. Очень любила свою поговорку: «Мы, солдатки, бабы хватки», а когда с кем-нибудь ругалась, то кричала: «Я тебе покажу Сталинград!» Кешка-рыбак говорил, что она самая ласковая женщина на планете Земля.
Аграфену пригласили ужинать, но это просто так, для приличия: она уже сама шла к столу, прихватив по пути стул. Села, аж стул ахнул, торопливо, причмокивая, хлебнула несколько ложек супа, повернулась к Тимке спиной и что-то интересное зашептала матери.
Тимка стал быстрее работать ложкой и, чтобы не подслушивать, даже причмокивал, дразня Аграфену, но все равно в его уши просачивались слова:
— Антон... город... любит...
Мать замахала руками, застыдилась, сказала:
— Что ты, Агашка! Ну как тебе не стыдно!
Тимке захотелось сказать Аграфене: «Никакого города дядя Антон не любит, а если б любил, так давно бы уехал», однако не решился и ушел в другую комнату на диван.
Он стал думать о Ваське, о городе, в котором Тимка когда-то тоже жил, но которого совсем не помнит. Помигивает лампочка, слышится ровное, как дыхание, похрипывание электростанции: сегодня свет будет гореть всю ночь — на плоту много рыбы. Доносятся голоса, плеск воды. На катере завыла сирена, близко крикнула чайка. Затем все это смешалось, снова разделилось и стало постукиванием молотка, шуршанием стружек. С Васькой напару Тимка делает бочку, и бочка эта необыкновенная — живая, она говорит, как Буратино, и даже напевает вместе с ними: «Бочка как бубен, бочка как мяч...»
Тихо скрипнула дверь — Тимке показалось, что это лопнул на бочке обруч, он открыл глаза и увидел мать. Сразу вспомнил, что собирался кое о чем с ней поговорить. Мать присела на край дивана, стала мягко, почти неслышпо перебирать взъерошенный Тимкин чуб. Тимка сказал:
— Вот, послушай, у нас в городе была квартира?
Мать качнула головой.
— И водопровод и ванна?..
— Да.
— Наверно, поэтому папка и не поехал с нами. А может, и тайги побоялся...
Рука матери дрогнула, пальцы остановились и сразу сделались тяжелыми. Тимка услышал вздох и скорей успокоил мать:
— Нет, ты не думай, мне не жалко такого труса.
Тимка рассказал, что Васькина мать тоже такая же, а может, еще и хуже — сама не едет и Ваську не пускает. Дядя Антон говорит, что ему придется жить одному.
— Давай его на квартиру возьмем, у нас же две комнаты, — выговорил Тимка давно обдуманные слова. — А то Аграфена к себе звала...
Мать встала, подошла к зеркалу, оттуда сказала как-то очень спокойно:
— Твоему Антону завод квартиру даст — он хороший работник. — Она помолчала и вдруг отчего-то рассердилась. — А тебе спать пора!
Щелкнул выключатель, погас свет.
«Опять не получилось разговора, — думал Тимка. — Нет, не умею я... Вот бы как Аркашка Тишкин, завклубом, тот больше стихами, да так здорово получается! Скажет: «Приглашаю, дамы, вас и на танго и на вальс», и все улыбаются...»
На диван прыгнул кот.
— А-а, — тихонько простонал, обрадовавшись, Тимка, схватил его за шиворот, поднес к окну и выбросил во двор.
Утро было солнечное, в росе и свете купалась тайга и дышала на поселок острым смолистым ветерком. Река голубой просекой уходила в лиственничный шум, курилась паром, будто подогретая со дна. Море за сопкой молчало и только изредка гулко перекатывало в пещерах эхо: там срывались подмытые камни. Чаек было столько, что небо казалось рябым, а река — в белых островах.
Тимка увидел на берегу дружка Лешку. Он стоял по колена в воде, ежился и полоскал икряные сита. Лешка работал у деда Аникеева, мастера-икрянщика, помогал разводить тузлук, упаковывать в бочата икру. Он был старше Тимки и уже зарабатывал деньги. На первую получку выпил немного водки, ходил пьяный и ругался, а потом ему так досталось от отца, что он и теперь не любит вспоминать об этой гулянке.
Лешка крикнул Тимке:
— Бондарь-лондарь, как дела?
— Хорошо, Леха-выпивоха,— сказал Тимка и побежал к бондарке.
Лешка выскочил из воды, но раздумал догонять и погрозил красным, измазанным икрой кулаком.
Снизу от моря одна за другой плыли эвенкийские оморочки. Лодки до краев были наполнены горбушей и сами походили на больших плоских рыб, сверкающих чешуей. Чайки вились над головами рыбаков, падали в оморочки, стараясь украсть мелкую рыбешку.
«Рыба валом прет, план выполним!» — говорит Тимка слова, услышанные на плоту, и бежит быстрее, перепрыгивая через камни, промытые добела кряжины. От бондарки уже доносится стук молотка, грохот набойки и запах свежих листвяжных стружек.
Тимка открывает дверь навстречу веселым, радующим звукам и замирает у порога. Что такое? Кто это в белой новой рубашке ходит вокруг бочки? Да это же дядя Антон! А где борода? Нет, как не было! Лицо гладкое, выбритое и такое молодое, будто до этого дня дядя Антон подклеивал бороду.
— Что, не узнал?.. Вот тебе и «огнистый»! — усмехается дядя Антон.
Тимка хохочет, трогает пальцами его подбородок, отпрыгивает, точно обжигаясь, приплясывает на шуршащих стружках.
— Сегодня день мне понравился, — говорит дядя Антон. — Да и бочка у тебя первая будет — праздник!
Он взял маленький обруч, в который собирал бочки-икрянки, поставил в него одну клепку, прижал ее железной прищепкой.
— Ну-ка, мастер-мастерок! — Дядя Антон медленно отступил.
И Тимка, краснея, как на уроке в школе, начал составлять клепки. Сверху они плотно прилегали одна к другой, внизу расходились веером все как полагается! Дядя Антон курил, щурился, улыбался.
Гнуть дупель пошли вместе. Тимка потихоньку крутил ворот, а дядя Антон ловко катал в петле стального троса потрескивающие клепки, похожие на большой желтый цветок с раздвинутыми лепестками. Понемногу упругие деревянные лепестки, изгибаясь, сходились концами друг к дружке, словно собирались в бутон. Когда они совсем сошлись и дядя Антон накинул на торец обруч, родился дупель.
Тимка подбежал к нему, крутнул, катнул — и успокоился: дупель был что надо! Только, правда, пухловатый получился, ну это ничего — даже красивее так. Больше всего Тимка боялся, что дупель лопнет. А такое случается. Даже у дяди Антона первый дупель лопнул. Дед, который учил его, рассердился страшно, сказал в сердцах: «Не стать тебе мастером!» — хотя и сам был виноват: крепко подвыпил перед этим и пережал клепку. Дядя Антон чуть не плакал тогда от обиды: лопнувший дупель — плохая примета.
— Тебе повезло, браток! — сказал дядя Антон и сел строгать клепку.
Тимка принялся выпиливать из сколоченных досок донья. Это тоже не просто. Пила не слушалась, старалась увильнуть от вычерченного циркулем круга. Рубашка на спине Тимки опять взмокла, глаза пощипывало от пота, да еще муха привязалась — крутится у самого носа. Тимка упрямо не выпускал из рук пилу, будто она живая и он не хочет ей уступить: я тебе покажу наших!
А на душе у него — как перед большим праздником. Он чего-то ждет, чему-то радуется: он знает, что завтра будет еще интереснее и веселее. Даже не поднимая головы, Тимка видит дневное сияние за окном, блеск воды, рыбаков на плоту, катера в море. Всему сегодня хватает места в Тимкиных глазах и душе. И не потому, что он делает бочку, просто бочку, а потому, что этой бочке будут радоваться мать, дядя Антон, эта бочка поможет Тимке стать важнее и нужнее для всех других людей.
И бочка была сделана.
Солнце последний раз глянуло из-за сопки, поиграло длинным лучом на обруче и, убедившись, что досветило Тимке до конца, скрылось. Тимка положил молоток, сел на услон. Ладони горели, словно с них сняли кожу. Большой палец на левой руке почернел, пришибленный набойкой, запекся под ногтем. Чтобы не увидел дядя Антон, Тимка прятал его: терпеть не может жалостей, утешений.
Бочка стояла желтая, душистая и важная, оттого что слишком пухлая вышла. Казалось, вот-вот она поднимется на коротенькие ножки и вразвалочку пройдется по бондарке. Дядя Антон толкнул ее, она подпрыгнула, потешно заохала, и, когда остановилась, в ней еще долго пело и звучало внутри.
— Бочка как бубен! — пошутил дядя Антон и скомандовал: — Ну, теперь купаться, товарищ мастер!
От реки они вместе пошли к Тимке домой. Нес бочку дядя Антон на плече. Тимка шагал рядом и старался не глядеть на нее: пусть не думают, что он хвастается. Хвастать можно чем-нибудь не таким, ну, например, перочинным ножиком, значком заграничным или пятеркой в тетради. А это другое дело, это — работа...
Возле икряного домика встретился Лешка. Тимка на всякий случай прижался к дяде Антону, но Лешка от удивления забыл про «выпивоху», кивнул на бочку:
— Твоя, что ль?
Мать уже вернулась с работы. Она успела переодеться и вышла на крыльцо в белом новом платье. Она была сегодня очень красивая и какая-то немножко чужая; может, потому, что Тимка редко видел ее такой нарядной.
