Если раньше Мечик гордился тем, что его отец прошел всю Западную Белоруссию, освобождая родную землю и родной народ от угнетателей-панов, а после того бросался в яростные атаки на финские доты, то теперь он очень завидовал тем своим товарищам, отцы которых остались дома. Никогда не был Мечик таким тихим и задумчивым, как в этот день. Если раньше он влетал в хату с грохотом и шумом, часто опрокидывая возле печи ведра с водой, то теперь он входил или выходил из хаты тихо и неслышно, словно тень.
Около полудня Мечик почувствовал новую боль. У него вдруг стало саднить около уха, что-то раза два кольнуло в носу. Снимая со стены зеркало, почувствовал боль и на ладонях. Какой-то чужой, незнакомый веселому Мечику хлопец смотрел из зеркала. Брови у этого незнакомого хлопца обожжены, на правой щеке красовались сине-багровые пятна. Мечик посмотрел на свои руки и увидел на них такую же болезненную, с мелкими капельками пота, красноту.
Только теперь стал жечь его холодный, как ему тогда казалось, ночной огонь…
Следователь приехал в Зеленый Берег под вечер. Мечик уже издалека увидел через окно форменную милицейскую фуражку, узенький ремешок через плечо, на котором висела кобура. Вместе со следователем шли Захар Петрович и Павлик Дераш. Они не завернули к ним во двор, а направились к коровнику. Там влезли на чердак и исчезли в черном проеме дверей.
Мечик напряженно следил за коровником. Вот-вот они выйдут оттуда и начнут его допрашивать. Потом следователь скажет, чтобы Захар Петрович подготовил подводу. Повезут Мечика в район и будут судить…
Слишком дорого обошлось колхозникам это новое строительство, чтобы они могли простить даже небрежность, а не то что злой умысел. Мечик уже видел грозного судью, суровых соседей-свидетелей. Придут на суд плотники и скажут в большой обиде и ненависти к нему, Мечику, что, когда они строили коровник — трудно было доставать гвозди и люди собирали колючую проволоку, разгибали клещами ржавые шипы и рубили из этой проволоки гвозди. Трудно тогда было достать железо, стекло. Но они доставали и за деньги, по плану, и за мед, и за налитые солнечным теплом помидоры.
Придут на суд уважаемые колхозные пастухи, прибегут беспокойные доярки. И все они начнут кричать, что этот тихий с виду хлопец Мечик — такой душегуб, что его безо всяких там разных формальностей надо засадить за решетку, чтобы другим неповадно было. Чтобы у них, у доярок, было спокойно на душе, что в другой раз такой случай не повторится. И еще они закричат (обращаясь уже к Мечику, а не к судье):
«За одну ночь хотел уничтожить сто таких коров, — чтоб на тебе шкура горела! А вот попробовал бы за одну ночь их вырастить! Дьяволенок ты, а не человек! Душегуб ты, душегуб!»
Даже кузнец Устин придет на суд:
«Что-о? Вы еще возитесь с ним? Да это ведь первейшего профиля злодей…»
И нельзя будет Мечику крикнуть в свое оправдание, что загорелось на чердаке не по его вине, что все это натворил ненавистный ему и всем колхозникам Демка Чижик. Но если он так крикнет, то Чижик или, что еще хуже, неизвестные друзья его убьют Мечика… Нельзя будет Мечику и носа показать на улицу. Всюду станут его подстерегать. Страшная, таинственная, грозная «Твоя смерть» сделает свое дело… Выскочив во двор, Мечик беспокойно следил за каждым шагом следователя. После осмотра коровника следователь почему-то направился в кооператив. Через час он прошел мимо их огорода и снова встретился с Павлом и Захаром Петровичем. Потом Захар Петрович указал рукой на хату Мечика.
И не успели все трое переступить через порог, как Мечик дико закричал откуда-то из-за печной трубы:
— Я разложил огонь!.. Я… поджег.
Захар Петрович выполнил свое обещание. На другой день после окончания сбора металлолома четыре плоскодонки качались на прозрачной волне реки. Ребята загружали их котелками, ведрами и различными продовольственными припасами. Не забыли взять топоры и пилы. Некоторые захватили с собой удочки.
Всем хотелось как можно скорее добраться до пущи. В самую последнюю минуту учитель Лысюк вдруг проговорился, что всех их нетерпеливо ждет дед Брыль. Что их вообще ожидает столько интересного, о чем им даже и во сне не снилось…
В спешке сборов как-то все забыли о своем товарище, забыли о Мечике. И уже когда, оттолкнув лодки от берега, проплывали мимо двух памятных ольшин, Ленька вдруг вспомнил своего верного друга. Вспомнил и подозрительно заморгал глазами.
Мечик был более чуткий, чем он, Ленька. Мечик не пожалел отдать Леньке гранаты, которые мастерил два дня: старательно вырезал насечки, высверлил дырки для капсюлей. Потом выкрасил гранаты в стальной цвет, да так, что неопытный человек принял бы их за настоящие. Мечик сделал их для себя, но не пожалел отдать их ему, Леньке. Отдать навсегда. У Леньки был в кармане еще и пистолет Мечика, правда, отданный ему на время. Но что из этого? У кого другого и ржавой пули не получишь, покуда не дашь ему чего-нибудь взамен. А Мечик почти все отдал Леньке за одну только дружбу…
И почему он так поступил с этим железом? Кто его научил? Разве Мечик не знает, что Петька Гопанец потребовал исключить его из пионеров? Петька Гопанец говорил про него очень обидные и суровые слова. И Мечика чуть было не исключили. Про его позорный, бесчестный поступок написали в газете. И уже не интересуясь тем, что он делает и что думает, забыли про него. Занялись подготовкой к путешествию, и вот теперь они плывут, только без Мечика.
Прозрачные, светлые и легкие бежали под лодку бесчисленные струи воды. Ребята посменно гребли. На передней плоскодонке правил Петька Гопанец, которого теперь Ленька ненавидел. Подумаешь, нашел преступника! Давно ли сам-то он лазил в чужие сады и огороды? Однажды его даже поймали в колхозном горохе… Почти полведра зеленых стручков вытрясли у него из-за пазухи. А теперь он такой важный, солидный. И такой серьезный, озабоченный, когда поправляет на своей стриженой гладкой голове тюбетейку.
Учитель географии управлял последней лодкой. Время от времени он приподымался, чтобы посмотреть поверх низких прибрежных кустов на болото. Ребята тоже не могли удержаться, чтоб не взглянуть на то, что заинтересовало учителя.
По болоту, перепрыгивая с кочки на кочку, шли люди. Они оставляли позади себя ровную линию вешек, в конце которой Генька Шимковец разглядел хорошо знакомую фигуру Степана Никаноровича Кардымана. Инженер стоял возле теодолита и что-то кричал людям, энергично махая правой рукой.
— Что они делают? — все еще не спуская глаз со шляпы инженера, спросил Генька у учителя.
— Проводят линию магистрального канала, — повернувшись лицом к ребятам, ответил учитель географии. — Вы только внимательно присмотритесь к реке и тогда сами поймете, для чего это делается.
Река вдруг круто повернула в правую сторону. Прозрачные струи лениво и чуть приметно катились вдоль заросших камышом берегов. В глубине зеркальной поверхности реки проплывали легкие белые облака, отражалась густая синева чистого весеннего неба. Прошла первая плоскодонка, и отраженные в воде тучки заметались на поднятой легкой волне то вверх, то вниз. Вместе с волной заколыхались и топкие трясинные берега, прошитые упругими перьями густого аира, закачался лозовый куст.
Вспугнутый селезень взметнулся из-под куста и, поблескивая на солнце дымчато-сизыми перьями, полетел в сторону пущи.
Кусты стали попадаться все чаще, и уже вскоре лодки плыли по густо сомкнутому зеленому коридору. Невидимые, спрятанные в густом кустарнике птицы щебетали, посвистывали и крякали разными голосами. Здесь, охраняемые непроходимой трясиной и коварными озерками от жадного человеческого глаза, жили и гнездились утки разных пород: тяжелые кряквы, хитрые нырки, проворные чирки. С утра до вечера легкими тенями шныряли возле облитых ядовитой красной рудой корней лозняка болотные курочки, гулко ухала в островках осоки выпь. Неисчислимое множество куликов — от вертких беспокойных песчаников и до величаво-неторопливых на лету кроншнепов. Дремотно-ленивые одинокие цапли, над сонными озерками, всегда встревоженные пигалицы, жалобно перекликавшиеся днем и ночью — все они находили спасение от человека в этих болотистых, заросших лозняком, почти непроходимых дебрях. Испокон веку здесь росла и желтела, не знакомая с острой косой, дикая трава. Старый, изъеденный водой и высушенный солнцем, стебель ее крошился и в пору весенних паводков сносился в сторону пущи, а на его месте пробивался молодой упругий стебелек, чтобы вырасти и тоже уплыть вслед за первым. И только зимою, когда мороз сковывал землю, добирались сюда люди, в изумлении разглядывая каждый куст, прибитую к земле сырыми осенними ветрами траву.
